Ну а если стать на более реальную почву, то Лукас, пожалуй, проверял какое-нибудь Сидзово предположение — не по службе, так сказать, а по дружбе. Возможно, Сидзу пришло в голову, что Грайс — политический экстремист: возможно, он видел по телевизору какой-нибудь митинг и Грайс напомнил ему кого-то в толпе, вот он и дал знать об этом Лукасу — вполне возможно.
Короче, тут нетрудно было найти хоть сотню объяснений, но все они выглядели странновато. Так же, меж ду прочим, странновато, как объяснения, которые давал себе Грайс насчет некоторых особенностей внутриальбионского телефонного справочника. И ему обязательно надо будет улучить минуту в ближайшие дни, чтобы как; следует все это обмозговать.
А жизнь тем временем шла своим чередом. И что бы там ни было, а обедать Грайсу приходилось каждый день, и он не понимал, почему, собственно, ему надо питаться целиком за свой счет, раз существовали дотационные талоны, которые выдавались всем служащим «Альбиона». Не получив во вторник приглашение от Сидза на обед и убедившись, что Пам забыла о своем обещании узнать для него, где и кто выдает служащим ДДТ, он был вынужден болтаться в обеденный перерыв по улицам, пока не наткнулся на магазинчик, торгующий бутербродами в целлофановой упаковке. Ну а голод, как известно, не тетка, и вечером ему пришлось немного подграбить Копланда. Скудный обед всухомятку показался бы Грайсу еще и отвратительно скучным, если б не мистер Хаким, тоже решивший перекусить прямо в отделе принесенной из дому снедью. С пятницы у мистера Хакима начинался очередной двухнедельный отпуск, который ему. хотелось провести в Альгарве, и большую часть обеденного времени он тратил на предотъездные дела: получал в банке деньги, вел последние переговоры с туристскими агентами и всякое такое прочее. Они поговорили об Альгарве, где Грайс никогда не бывал, а потом о Тенерифе, куда, как он считал, мистеру Хакиму обязательно надо будет съездить в один из очередных отпусков. Когда Хаким ушел, чтоб узнать, не удастся ли ему купить сандалии у своего родственника, торгующего модными товарами, дешевле, чем в Португалии, Грайс до конца обеденного перерыва уныло рылся в карманах, избавляясь от старых автобусных билетов.
В среду, однако, он отправился на тринадцатый этаж и благодаря приобретенным во вторник знаниям о работе Административного сектора получил под расписку комплект ДДТ. Вернувшись на свой этаж, он хотел было пригласить Пам пообедать, но Сидз его опередил. А в «Лакомщике» ему пришлось сесть за один столик с братьями Пенни, и пока те смачно дышали на его салат, он смотрел, как Пам и Сидз тараторят неподалеку, будто поссорившиеся попугайчики. Если б ему не были известны их давние разногласия по поводу альбионской труппы, он поклялся бы, что они, вроде несчастной пары из Отдела зарплаты, выясняют опостылевшие им обоим любовные отношения.
Так тянулось до сегодняшнего вечера. Пам и Сидз упархивали в «Лакомщик», даже не глянув на него, а он становился жертвой братьев Пенни. Сегодня утром, во время перерыва на чай, он робко подошел к Пам и сказал, что готов расплатиться за пожертвованный ему в беде талон, но она равнодушно ответила: «Как-нибудь в другой раз», а весь ее вид, казалось, говорил: «Да забудьте вы об этой чепухе».
И Грайс уже поставил бы на Пам крест, если бы в лифте их отношения не развивались совсем по-другому.
Лифты, как давно уже заметил Грайс, были по-своему весьма интимными приютами. Попадая туда, человек сразу же раскрепощался — вроде как перед зеркалом в ванной. Бизли, например, выпячивал нижнюю губу и вдувал изо всех сил воздух в ноздри, а Грант-Пейнтон мерно пощелкивал языком, словно бы изображая часы. За стенами лифта ни тот, ни другой ничего подобного себе не позволяли. Сидз, входя в лифт, сейчас же начинал напевать слова песенки «Обожаю бродяжить» — и это при том, что в иных местах он никакого интереса к музыке не проявлял. Среди других сослуживцев Грайс отметил Копланда: на каждой остановке он тяжело вздыхал и закатывал глаза, как бы приглашая спутников присоединиться к его нетерпеливой мечте поскорее добраться до нужного ему этажа; а миссис Рашман, возможно из сочувствия к Копланду, всякий раз чуть приседала, сгибая колени, и негромко просила: «Ну скорей же, лифт!»
У Грайса не было выработанной манеры лифтового поведения, потому что в «Комформе» он работал на первом этаже, да и само здание «Комформа» было довольно низким. Но он очень быстро обрел эту манеру. Подымаясь утром на восьмой этаж и спускаясь вечером вниз, он приучился становиться на носки и прижиматься к виниловой стенке лифта, сводя одновременно лопатки, так что они почти касались друг дружки. Сослуживцы молча одобрили это проявление его индивидуальности, и он почувствовал себя среди них своим — вроде как вступил в свободное братство масонов, по его собственному определению.
И вот, какой бы отчужденной — или, скажем, просто равнодушной — ни была Пам на нейтральной территории восьмого этажа, она неизменно становилась оживленно-приветливой, затворившись в лифте. Грайсу пока ни разу не удалось подняться с ней наверх утром — она была поздней пташкой, что неизменно вызывало насмешливую песенку миссис Рашман «Ранняя птаха к нам прилетела», когда она прибегала в десять минут десятого, — но тем крепче ухватился он за возможность спускаться с ней вниз по вечерам. Появляясь на службе позже всех, Пам, надо отдать ей должное, позже всех и уходила. Грайс обыкновенно слонялся по фойе, пока она не начинала собираться домой — это было видно ему сквозь стеклянные двери, — и тогда, вызвав лифт, он нажимал кнопку «Стоп», чтобы двери не захлопнулись. Пам подбегала к лифту и бочком-бочком, как делают почти все люди, подбегающие к лифту за секунду до его отправления, проскальзывала в кабину. На пути вниз, пока Грайс терся спиной о стенку лифта, она, отдышавшись и заглядывая в сумочку, начинала бормотать: «Так-так, что же я забыла?», а Грайс шутливо гадал: «Ключи? Кошелек? Сезонный билет? Набор казенных ручек?» — и между ними устанавливалась интимная лифтовая связь.
Так они путешествовали по вечерам сквозь этажи четыре раза за первую неделю — неплохое начало. И только во вторник он не успел явиться на это свидание, потому что задержался в Административном секторе; хотелось бы ему знать, огорчилась ли Пам, не обнаружив постоянного спутника, галантно открывавшего перед ней двери лифта.
Но они свое наверстали. В четверг, то есть вчера — будь благословен этот день! — она так долго убирала свой стол, что почти все служащие успели уйти, оставив им лифт на двоих, и Грайсу удалось немного расширить границы их общего интимного мира, сказав: «По-моему, наши лифты оборудованы встроенными печками». — «У нас их называют кондиционерами, — отозвалась Пам. — Они накачивают в лифты горячий воздух летом и холодный зимой». Тогда, смахивая со лба воображаемые капли пота, Грайс разыграл перед ней пантомиму «Смерть от жары», а она подыграла ему, выпятив нижнюю губу и обдувая себе снизу вверх лицо — жантильное подобие бизлийского лифтового номера: — и одновременно обмахиваясь, как веером, свернутой в трубку «Ивнинг стандард». Очень интимная сценка. Здорово это у них получилось.
Грайс, впрочем, не собирался торопить события и был готов смириться с любым, пусть даже самым медленным, ростом их дружбы, зародившейся в «Лакомщике». Нет-нет, он вовсе не хотел спешить. Ведь сейчас давала начальные побеги его первая любовная связь на стороне — да и вообще практически его первая любовная связь, если не считать романа с Пегги в «Причалах и внутренних водных путях», — так что он готов был ждать ее плодов сколь угодно долго.
Поэтому Пам здорово его огорошила, когда сегодня, попрощавшись у дверей «Альбиона» с несколькими сослуживцами, дерзко спросила, в какую он идет сторону.
— Посиси? Ах, в каую соону? Да обыа на восток, хаа мау и на запад — мы ведь тут как раз между двумя автобусными остановками. — Он был так потрясен, что сначала даже заговорил почему-то вроде Копланда, когда у того во рту конфета. Ему сделалось вдруг очень жарко, и оставалось только надеяться, что он не покраснел.
