– Садись.

Я сел рядом с ним и обхватил колени руками.

– Новенькое, не новенькое... – сказал бродяга. – Все равно, расскажи что-нибудь. Я сегодня никуда не ходил. Я сегодня думал.

Я хотел спросить, о чем можно было думать целый день, но вместо этого начал рассказывать ему обо всем, что видел и слышал сегодня – о матери, о рыжем Вальке, о сожжении книг, о крестовом походе. Он лег навзничь, заложил руки за голову и закрыл глаза. Я рассказывал долго и, наверное, путанно, потом замолчал. Мне показалось, что он заснул.

– Бродяга, – осторожно позвал я.

– Что? – он откликнулся тотчас, по-прежнему, не открывая глаз.

– Я думал, ты спишь и не слушаешь.

– Нет, что ты, я слушаю тебя. Я никогда не сплю днем, а сейчас ведь почти день. Я и ночью-то сплю мало. Старость, малыш, старость... Ты рассказывай, рассказывай, я слушаю тебя внимательно.

Я принялся рассказывать дальше – о том, что успел услышать во время сегодняшних блужданий по городу.

– Татары в Богдановке сожгли своего старосту, – сказал вдруг бродяга. Глаза его все еще были закрыты.

– За что?

– У него на поле урожай вырос больше положенного. Пшеницу сожгли и хозяина поля.

С татарами мы обычно не общались. Два раза в год, весной и осенью, на их поля делали набеги хлеботорговцы, отнимали урожай, потом продавали на Центральном Рынке. Одновременно разрушали часть домов, которые татары успевали отстроить в промежутках между набегами.

– Свалка, – бродяга вздохнул. – Свалка.

– О какой свалке ты говоришь? – спросил я. – И при чем тут татары? И вообще – я рассказывал о том, что готовится крестовый поход.

Вместо ответа он опять затянул свою песенку:

– Не хочешь отвечать?

– Я просто хочу петь, – ответил он. – Татары? Крестовый поход? Не знаю, не знаю...

– Может быть, ни при чем. Просто так, к слову. Ты рассказываешь, я рассказываю. Ты о крестовом походе, я о татарах.

И тут я, неожиданно для самого себя, заговорил о своих снах. Он сразу же оборвал пение, вскочил, повернул ко мне дергающееся лошадиное лицо, я даже испугался и от испуга замолчал.

– Нет-нет, – торопливо заговорил бродяга, – продолжай, пожалуйста, это очень интересно.

Я еще раз рассказал ему свои сны. О чужом городе, о цветах.

– Ну вот, – он вздохнул и сел точно так же, как я, подтянув колени к подбородку и обняв их руками. – А ты спрашиваешь, какая свалка... Ты же сам прекрасно все понимаешь.

– Ничего я не понимаю.

– Зато чувствуешь, это еще лучше... Свалка – это то, что тебе не снится. Не приснится. Не может приснится. Вот она, свалка... – он взмахнул тощей костлявой рукой и очертил в воздухе окружность. – Вокруг нас, понимаешь?

Я подумал и честно ответил:

– Нет.

– Вот она, вот, мы с тобой живем на ней, на этой проклятой свалке, здесь и на свет появились, здесь и сдохнем, понимаешь? А где-то есть совсем другая, настоящая жизнь...

– Где?

Бродяга усмехнулся.

– Во всяком случае, в наших снах.

– Ты говоришь: настоящая жизнь. А эта – ненастоящая?

Он задумался.

– Черт его знает, – он вздохнул. – Тоже, вроде бы, настоящая. Но... Не знаю, как бы тебе...Ну вот, представь себе дом.

– Какой дом?

– Любой. Просто дом. Понимаешь?

– Понимаю.

– Вот стоит дом. Обыкновенный. В нем живут люди. Нормальные люди.

– Кто именно?

– Какая разница? Долго живут, понимаешь? И у этих людей есть вещи.

– Какие вещи?

Бродяга нетерпеливо мотнул головой.

– Перестань меня перебивать, – сказал он. – А то собьюсь. Я ведь и сам не очень уверен в том, что я говорю. Чувствовать – это одно, а рассказывать – другое.

– Я не буду перебивать.

– Ну вот. В доме живут люди. У людей имеются вещи. Все то, что их окружает. Понимаешь?

Я по-прежнему ничего не понимал. Бродяга видел это. Он досадливо наморщил лоб, лицо его пару раз передернулось.

– То, что им мешает, – сказал он, – постепенно накапливается в доме. Всякий хлам, понимаешь? Старье, ветошь, мусор. И для того, чтобы в доме можно было жить, чтобы он от всего этого старья не лопнул, его чистят. Выбрасывают хлам подальше от дома... – он вздохнул. – Ну хоть это тебе понятно?

Это мне было понятно, я только не мог понять, к чему он ведет.

– Вот так и образуется свалка, – сказал бродяга. – Свалка – и чистый дом. Потом дом перестраивают, переделывают, достраивают. Все, что отслужило, не держит – на свалку. Гнилые балки, разрушенные опоры могут не выдержать, значит, их тоже на свалку. Понял?

Я ничего не ответил.

– Значит, не понял. Эх-х, – бродяга вздохнул и грустно посмотрел на меня.

– Дом – это нормальная жизнь, – сказал он. – Настоящая жизнь, понимаешь? А свалка... Она, конечно, тоже настоящая, но – свалка. Свалка останется свалкой... – он снова лег и закрыл глаза. – Свалка – это н а ш а жизнь, дружище.

Мне снились низкие тучи, бесконечной чередой плывшие по багровому небу. Тучи тяжело дышали, я ощущал на лице их ледяное дыхание. Под ногами скрипел песок. Он был таким же багровым, как небо, словно кто-то плеснул в мир кроваво-красную краску, и она залила все пространство. Я не знал, почему иду, я знал только, что должен идти и ни в коем случае не останавливаться. И я шел по бесконечному плоскому полю, покрытому кровавым песком, а сверху на меня давило затянутое низкими тучами кровавое небо. Я шел по направлению к какому-то сооружению, темневшему на горизонте. Мой путь казался таким же бесконечным, как поле, но все-таки я приближался к сооружению, и скоро мог различить, что это огромные железные ворота. Их створки были широко раскрыты, я чувствовал, что мне необходимо как можно скорее войти в ворота, я ускорил шаги, я побежал, хотя прошел уже невероятно долгий путь, и ноги мои устали.

Я бежал, задыхаясь и обливаясь потом, кровавый песок скрипел под ногами, кровавое небо угрожающе гудело над головой, но я не останавливался, пока не добежал до распахнутых железных ворот. И тогда, преодолев непонятную слабость и внезапную робость, я шагнул в ворота и оказался по другую сторону.

Здесь было все таким же, как и перед воротами, только облака плыли в другую сторону, а значит, и мне предстояло теперь бежать в другую сторону. И я с ужасом понял, что отныне и навсегда буду обречен проходить через железные ворота, неизвестно зачем и неизвестно кем установленные посреди кровавой безлюдной пустыни под низко гудящим кровавым небом...

Ужас этого понимания оказался столь велик, что уничтожил сон, растворил его в себе, и проснувшись я долго не мог справиться с дыханием, словно и правда только что бежал по бесконечному полю. Настроение, когда я вышел к завтраку, было отвратительным, правда, не только от тяжелого, непонятного сна, но и от странного вчерашнего разговора с бродягой.

– Последнее время ты выглядишь очень плохо, – сказала мать, подавая мне чай. – Ты, все-таки, должен показаться врачу. Кстати, я тебе уже говорила об этом.

– Я просто не выспался, – ответил я.

Валек заржал и поперхнулся чаем. Мать недовольно посмотрела на него, но он не обратил внимания.

– Рановато загуливаешь, – весело сказал он. – А вообще-то, сынок, пора тебе жениться, зима скоро.

– Ему еще рано, – сухо сказала мать. – Кстати, ты куда-то собирался, по-моему.

Валек хлопнул себя по лбу.

– Чуть не забыл! – он поспешно допил чай. – Бегу!

Мы остались одни.

– Куда это он? – спросил я.

Мать досадливо махнула рукой.

– Я же тебе говорила: все заговоры, заговоры...