– Как тебе шпоры? – Валек притопнул ногой. – Класс, правда? Скоро дадут настоящие, но по мне, так эти красивее. правда?

– Правда.

Те, кто поначалу смотрел на нас с подозрением, снова занялись пивом.

– Ты не на стадион? – спросил Валек. – А то я туда собираюсь.

– Нет, просто гуляю перед обедом.

– Ну-ну, – сказал Валек. – Будешь возвращаться, загляни к моим, скажи, что видел меня, что я, может, завтра зайду. А может, и не зайду.

– Обязательно скажу. Пока.

– Пока, – Валек отвернулся от меня, и мы неторопливо пошли дальше.

– Почему ты меня не представил? – спросила Моя Девушка.

– Еще чего! Чтобы все узнали, что ты – не из наших?

– Ну и что?

– Как это что? – я даже остановился от такой непонятливости. – Если бы они узнали, что ты не наша, тебя бы тут же изнасиловали.

– Подумаешь, – сказала Моя Девушка. – Наши делают тоже самое. Ничего особенного.

– Конечно, ничего особенного. Только их там было человек двадцать. Это ты заметила?

– Заметила, ну и что?

– А то. Мы бы застряли часа на три. А я обещал матери, что к обеду вернусь.

– В таком случае, – обиженным тоном заявила она, – можешь возвращаться прямо сейчас. И вообще: с тобой мне очень скучно, запомни. Я сама не понимаю, зачем пришла сегодня. Словом, мне пора.

И она ушла, гордо задрав голову, а я вздохнул с облегчением. Потому что, когда она в таком настроении как сегодня, прогулка может получить неожиданное завершение. Так что возвращался я домой в прекрасном расположении духа.

По мере того, как я приближался к дому, хорошее настроение сходило на нет. Причиной тому была предстоящая встреча с отцом и, как следствие, семейный обед.

Отец не терял надежды на то, что я пойду по его стопам. Иными словами – в один прекрасный день отправлюсь в походный лагерь царя Леонида и стану спартанцем. Ребята с нашей улицы говорили, что спартанцы готовятся к очередному походу. Если это так, то, видимо, страстное желание отца напялить на меня бронзовый шлем и кожаный панцирь стало горячее.

Меня спасало то, что мать не любила спартанцев, иначе бы я не отвертелся, вдвоем они бы со мной справились. Но мать каждый раз пыталась доказать мужу, что для сына (то есть, для меня) будет лучше и полезнее стать пажем при дворе Людовика ХП или Франциска Васильевича. При этом она напирала на то, что имеет обширные связи как при одном, так и при другом дворе.

Естественно, что споры о моем будущем разгорались именно на семейных обедах, поскольку в другой обстановке родители мои не встречались. Ни к чему эти споры не приводили, каждый оставался при своем мнении. Временами – чем дальше, тем чаще – мне казалось, что они не слышат и не слушают друг друга, просто каждый торопится произнести вслух то, что подготовил к встрече, нимало не интересуясь результатами.

Рано или поздно они все равно что-нибудь придумают, мне придется смириться с их решением. Лучше, конечно, позже, чем раньше, ни перспектива стать пажем, ни перспектива стать спартанцем меня не радовали. Так что пусть спорят подольше и без меня.

Стол был накрыт под навесом, во дворе. Отец никогда не входил в дом – за исключением одной ночи, около семнадцати лет назад.

– Наконец-то, – мать уже сидела за столом. – Мог бы и пораньше вернуться.

– Разве я опоздал?

– Я хочу поговорить с тобой до прихода отца. Сегодня – твой день рождения.

– Знаю, – я нимало не придавал значения этому факту.

– Тебе сегодня шестнадцать.

– Ну и что? – я пожал плечами. – В прошлом году было пятнадцать. Какая разница?

– Большая, – мать поджала губы. – Пора подумать о будущем.

– Что о нем думать?

– Тебе очень пойдет бархатный берет.

– Не сомневаюсь.

– И короткая шпага.

– Возможно, – я не хотел спорить. С минуты на минуту придет отец, вот пусть они и спорят. Без моего участия.

– Все очень просто, – сказала мать. – Я предупрежу камергера, и тебя примут. Никаких проблем.

– Отлично, – сказал я. – Можно, я поем?

– Нужно только решить, к которому из королей ты пойдешь на службу.

– К самому лучшему, – сказал я.

– Наверное, к тому, который ближе живет, – сказала мать.

– Гениально, – сказал я. – А поесть можно?

В эту минуту, наконец, заскрипела калитка, и во двор вошел отец. Мать замолчала. Он прошел в дальний угол двора. Я заметил, что его панцирь разорван на боку, а над глазом запеклась кровь.

– Почему так поздно? – сухо спросила мать. Он не ответил.

– Что случилось? – спросил я. Отец снова не ответил. Он возился с застежками и ремешками своего панциря и ругался вполголоса.

– Помоги ему, – сказала мать. Я не пошевелился. Я не мог преодолеть отвращения, которое вызывало во мне все, что связано с оружием или войной. Я не мог заставить себя прикоснуться к панцирю.

Отец справился с доспехами без моей помощи и вернулся к столу. Мать подала ему ломоть праздничного хлеба и кружку молока. Он принялся за еду.

У меня пропал аппетит. Больше всего мне хотелось, чтобы традиционный разговор начался как можно позже, а еще лучше – не начался бы вообще.

Отец доел, смахнул крошки на пол и сказал:

– Война.

– Опять, – мать вздохнула. – Вам еще не надоело?

Он тяжело посмотрел на нее и ничего не сказал.

– С кем? – спросил я.

– С Центральным Рынком.

Не зря у меня портилось настроение. За Центральным Рынком жила Моя Девушка. Значит, наше примирение откладывается, как минимум, на три-четыре дня.

– С Центральным Рынком? – задумчиво спросила мать. – А где это?

– На юге, – сказал я. – Точнее, на юго-западе.

Она удивилась.

– Там же нечем дышать! Как же там воюют?

Отец поднялся из-за стола, молча осмотрел автомат, повесил на плечо тяжелый щит. После этого подошел ко мне и хмуро сказал:

– Собирайся, пойдешь со мной.

– Зачем?

Для отца подобный вопрос звучал, по меньшей мере, нелепо. Тем не менее, он ответил:

– Пора начинать.

– Наш президент распустил гвардию, – сказала вдруг мать. – Я имею в виду, старую гвардию. Скоро будут набирать новую. Может быть, дня через три. Или четыре. Так говорят при дворе. Во всяком случае, я так слышала.

Отец молча смотрел на меня. Я медленно поднялся из-за стола. Он кивнул и направился к калитке.

– А казнить их будут, видимо, завтра, – сказала мать.

– Кого? – спросил я машинально.

– Старых гвардейцев, кого же еще? – мать отщипнула корочку хлеба. – Президент не может набирать новую гвардию до казни. Вот я и подсчитала: если через три дня будут набирать новую, значит, старую гвардию казнят завтра или послезавтра.

Отец остановился у калитки и вопросительно посмотрел на меня. Я не двигался.

– Я жду.

– Не пойду, – сказал я. – Не хочу.

Он пожал плечами:

– Как хочешь, сегодня у меня нет времени тебя уговаривать.

Он ушел. Я посмотрел на мать. Она молчала, но по ее торжествующему лицу видно было, что в споре о моем будущем она уже считала себя победительницей.

Зря она так считала. Становиться пажем мне хотелось еще меньше, чем становиться спартанцем.

– Ты оскорбил отца, – сказала мать сдержанно. – Когда он вернется, попроси у него прощения.

– Если вернется, – сказал я.

– Что?

– Ничего.

– Впрочем, – сказала она, – он тоже неправ. Ты уже взрослый. С твоим мнением следует считаться.

Она имела в виду свое мнение.

– Эти спартанцы, – мать брезгливо поморщилась, – редко моются и едят всякую гадость, – она выжидательно посмотрела на меня.

Я промолчал.

– Голова болит, – сказала мать. – Пойду прилягу.

Я снова промолчал, я понимал, что никуда не денусь, отправлюсь вслед за отцом, едва только мать уйдет к себе.

Причин, заставивших меня отправиться к Центральному Рынку, было две. Во-первых – Моя Девушка. Она жила на Юго-Западной окраине города, то есть, за Рынком. А во-вторых – я испытывал какое-то смутное чувство вины перед отцом. Не знаю, почему.