– Давно?
– Позавчера.
– А президент?
– Который?
– Который казнил вице.
– Ах, этот... Не помню точно... – рассеянно ответила мать. – У нас при дворе говорили, что он умер сегодня утром. Или вчера. Я не интересовалась подробностями. Ты случайно не видел моих заколок? Только что лежали на столе, а теперь их нет.
Я взял кусок хлеба и спустился в погреб. Валек сидел у большого ящика, на котором стояла горящая свеча, и как=будто спал.
– Валек, – тихонько позвал я. Он вскочил, отпрянул в тень, едва не опрокинув ящик. Узнав меня, облегченно вздохнул:
– Ты, сынок? Ну, что там, наверху?
Я протянул ему хлеб. Он ел жадно, лицо его, в слабом колеблющемся свете казалось осунувшимся, под глазами лежали глубокие тени. Поев, он выжидательно уставился на меня.
– Ну? – спросил он. – Что там? Что нового?
– Ничего нового, – ответил я. – Резня, обычная резня.
Валек озадаченно посмотрел на меня.
– Резня? Какая резня?
– Крестоносцы режут язычников.
– Крестоносцы? Какие крестоносцы?.. Ах, эти. Которые на Центральный Рынок собрались, – он махнул рукой. – Да ну, ерунда это. Наша гвардия цела, не знаешь?
– Не знаю.
– А президент?
– Ваш?
– Чей же еще?
– Говорят, умер.
– Ну?! – Валек возликовал. – Вот здорово! Что ж ты сразу не сказал?!
Я промолчал.
– Теперь мы им покажем! – весело крикнул Валек. – Не глупи, сынок, айда со мной, я запишу тебя в гвардию.
– Вице казнили, – напомнил я.
– Какого вице? – непонимающе спросил Валек.
– Вице-президента твоего.
– Моего? Ну и что? Это ерунда, сынок, это глупости, – он махнул рукой. – Главное, что старый козел сдох. Наша взяла. Вице-президента можно найти нового. Мы теперь живо приберем их к рукам.
Кого «их», я не понял. Я молча смотрел, как он поднимался по разваливающейся лесенке вверх и весело насвистывал гвардейский марш.
Открылась и закрылась сколоченная из широких досок дверь, я остался один.
Я вернулся к ящику, на котором горела свеча, и сел на скрипучий колченогий табурет. Мне не хотелось наверх. Я сидел и смотрел на ровный желтый язычок пламени. Я думал о бродяге. О птицах, которых он редко видел и которые появились над ним в час его смерти. О доме и о свалке. О Сатанинской пристани. О...
– Уйди отсюда, оставь этот город за спиной...
Голос бродяги прозвучал так реально и близко, что я содрогнулся. Язычок свечи качнулся от моего движения.
– Оставь этот город за спиной.
Оставить город? Уйти? На Сатанинскую пристань? То есть, на железнодорожный вокзал? Дрожь пробрала меня до костей, на лбу выступил холодный пот, словно я уже стою на перроне в полной тишине и жду поезда, а передо мной лежат рельсы, ведущие из никуда в никуда.
«... Ноги будто примерзли... ледяные когти... хватают за сердце... ледяное дыхание... дыхание...»
Ледяное дыхание...
Я задул свечу и поднялся. Хочу я наверх или нет, но не сидеть же вечно в погребе. Я ощупью нашел лестничные перила.
Дом был пуст, ни матери, ни рыжего Валека, видимо, ушли: мать – во дворец, Валек – в казарму.
«...Уйди отсюда, уйди со свалки, оставь этот город за спиной...»
Я вышел на крыльцо и замер от неожиданности: в воротах стояла Моя Девушка. В первое мгновение мне показалось, что она голая. Солнце светило ей в спину, и платье просвечивало насквозь, словно его не было, а была лишь дымка, прозрачное облачко вокруг ее хрупкой фигурки.
– Ты... – я растерялся. Эти несколько дней я провел без нее, у меня было чувство, что она исчезла.
– Ты где пропадал? – спросила она. – Почему не приходил?
– Не мог.
– Другие могут, а ты нет, – сказала она капризно. – Почему ты никогда не можешь того, что могут другие?
– Ты опять забыла поздороваться, – сказал я.
– Погуляем?
– Конечно, – сказал я. – Мы не просто погуляем. Мы уйдем отсюда.
– Как это?
Я принялся рассказывать ей о бродяге, о том, что услышал от него, о том, что происхдило здесь в последние дни.
– Очень интересно, – сказала Моя Девушка. – К чему ты все это рассказываешь?
Тогда я рассказал ей о своих снах. Сны ее заинтересовали.
– Вот странно, – сказала она. – И часто ты видишь такие сны?
– Часто, а что?
– Странно, – повторила Моя Девушка. – А мне, почему-то, совсем другое снится. Во всяком случае, так мне кажется. Честно говоря, я не помню ни одного своего сна.
– Неважно, – сказал я. – Это неважно. Я просто хочу, чтобы ты поняла – мы должны уйти. Вместе, понимаешь?
Моя Девушка слегка покраснела.
– Если я тебе нужна, – сказала она, – ты должен пойти к моей матери и сказать ей, что хочешь на мне жениться.
– Жениться?
– Конечно, – она улыбнулась. – И заплатить. Вот и все. Цены на невест сейчас низкие, почти те же, что в марте.
«Тебе жениться пора, – сказал Валек. – А то зима скоро».
Я отвернулся от нее, подошел к врытой в землю скамейке и сел.
– Что ты молчишь?
– Подойди, – сказал я. – Сядь рядом со мной.
Она подчинилась.
– Послушай, – сказал я. – Неужели ты не понимаешь? Неужели ты не понимаешь, что мы должны отсюда уйти? Это же свалка, понимаешь, свалка!! Разве можно жениться на свалке?! Разве недостаточно того, что мы родились здесь?
Она нахмурилась.
– Ты странный.
– Я не странный, – терпеливо сказал я. – Я нормальный.
Моя Девушка поднялась со скамьи.
– Ты странный, – повторила она. – Такой же странный, как твои сны, – она медленно пошла к калитке. У калитки остановилась, искоса глянула на меня. – Я никуда не пойду с тобой.
Я догнал ее на улице.
– Подожди, – я взял ее за руку. – Подожди...
Она остановилась. Уговаривать ее я больше не мог. Я крепче взял ее за руку и повел за собой. Она попыталась высвободиться, потом подчинилась и молча пошла рядом. Рука ее безвольно лежала в моей руке, босые ноги ступали рядом с моими ногами.
Наша улица никогда не отличалась оживленностью. Окраина есть окраина – утром ли, вечером, в полдень – прохожие встречались здесь редко. Так что если сегодня она показалась мне особено пустой, по-настоящему вымершей, то причиной была тишина – душная и давящая, непривычная тишина, о которой как-то раз сказал бродяга.
В полном одиночестве дошли мы почти до конца улицы, до моста. Здесь я остановился, не выпуская руки Моей Девушки. Во рту появилась теплая горечь.
– Валек... – прошептал я. – Рыжий...
Валек висел на покосившемся телеграфном столбе, нелепо растопырив руки. Хорошо, что мне не было видно его лица, только затылок, поросший рыжими космами, и большой грубый узел за ухом.
– Говорил ведь тебе: крестоносцы...
Моя Девушка молчала. Голова ее была опущена, на повешенного она даже не взглянула.
– Пойдем, – сказал я. – Пора.
Она подняла голову. Взгляд был холодным и чужим.
– Отпусти.
Я разжал руку.
– Я никуда с тобой не пойду, – сказала она. – Я не хочу с тобой идти.
– Почему?
– Мне с тобой плохо, – сказала Моя Девушка.
Я медленно опустился на ступеньку, ведущую к мостику, и прижался затылком к холодным перилам.
– Прощай, – сказала Моя Девушка и пошла по мостику в сторону проспекта. Она ни разу не оглянулась, а я не пытался ее удержать. Я сидел и смотрел, как она уходит. Что-то сдавило мне грудь, я почувствовал ледяную тяжесть. Я подумал, что именно так чувствовал себя бродяга, когда впервые пришел на запретное место.
Моя Девушка уходила все дальше, но мне казалось, что она не уходит, а медленно тает у меня на глазах, становится все тоньше и тоньше, солнце уже светило сквозь нее так же, как раньше – сквозь ее платье.
Я понимал, что больше никогда не увижу ее, и то, что я вижу сейчас – всего лишь память о ней, и эту память смывает чья-то невидимая рука. Я вздохнул и закрыл глаза. Вот и нет Моей Девушки. И рыжего Валька нет, нет моего второго, глупого и нахального отца, подарившего мне меч и звавшего в гвардию.
