— В истории человечества не было духовного лидера, который бы изобрел новую религию. Да, появились новые версии, новые интерпретации старого, но истины, на которых зиждились новации, были древнее, чем само человечество. Пророки, по их собственному признанию, ничего нового никогда не открывали и предпочитали называть себя носителями. Ни Конфуций, ни Зороастр, ни Иисус, ни Магомет никогда не говорили: «Это я создал». Все они неизменно повторяли одно: «Это мне было дано, и это я передаю вам». То же самое происходит и сегодня.

Блаватская говорила с большим воодушевлением, ее глаза сияли. Невысокая и полная, она, казалось, стала выше и стройнее. Сбивчивая и неточная английская речь, в которой в начале лекции слышался сильный акцент, теперь лилась плавно и уверенно, словно это был ее родной язык.

— В мире продолжает существовать мудрость, перед которой меркнут все наши ничтожные представления об истории человечества. Я, конечно, имею в виду мудрость, заключенную в древнейших фолиантах, огромное их количество неизвестно на Западе. Только у буддистов в Северном Тибете насчитывается триста двадцать пять томов, а это значит, что в них содержится информации в пятьдесят-шестьдесят раз больше, чем в Библии, повествующей лишь о двухстах тысячах лет человеческой истории. Повторяю: всего лишь о двухстах тысячах лет зафиксированной истории человечества. «Но это же дохристианский период! Что за белиберда! Да она просто сумасшедшая! Она должна замолчать!» У меня в ушах прямо-таки звенит голос какого-нибудь возмущенного архиепископа из Кентербери, жаждущего заткнуть мне рот.

И для наглядности Блаватская приставила ладонь к уху, что не могло не вызвать смех в аудитории. Оглядев зал, Дойл заметил, что индуска, ехавшая с ним в поезде, сидит впереди него через ряд и одобрительно покачивает головой.

— А теперь скажите, каким был самый сокрушительный удар, который христианство нанесло своим предшественникам? Что положило начало фанатичному и безжалостному уничтожению Древнего Познания? Я вам отвечу. Введение григорианского календаря. Да-да, вот так просто. Новое летосчисление. Потому что в христианстве время начинается с рождения Назаретянина, хотя и до этого происходили кое-какие «незначительные» события. И заметьте, до этой даты время вело обратный отсчет, словно убегая от Высшего Момента в пучину ничего не значащей неизведанности. Мы-де, верховные жрецы Истинной Церкви, решаем, с чего начать отсчет времени. Так доказывается, что инструмент познания истины важнее самой истины. Не ясно ли, сколь сокрушительной и одновременно тривиальной оказалась такая постановка вопроса по отношению ко всей предшествующей истории человечества? Этот акт не имеет отношения к традиционному христианскому благочестию, он рожден исключительно страхом перед истиной, перед правдой, противоречащей интересам властей предержащих, и лишает человечество самых мощных духовных источников, которые когда-либо были ему доступны.

Смелая речь, если учесть, что произносится она в стране консервативной и традиционно христианской. Да, лектор мыслит весьма неординарно, но сказанное не лишено здравого смысла. Госпожа Блаватская — не мистик и не сумасшедшая, которая ловит журавлей в небе, это совершенно ясно.

— Они знали, чего хотят, — продолжала Блаватская. — Я имею в виду ранних христиан. Это были люди весьма напористые и цепкие. Они отлично поработали и лишили Запад книг, излагавших Тайную Доктрину. Они почти полностью уничтожили эти книги. Библиотека в Александрии, огромнейшим хранилищем которой пользовались как в дохристианскую эпоху, так и после, сгорела дотла. И вы полагаете, что этот акт духовного вандализма был простой случайностью? Нет, конечно, — немного выждав, ответила Блаватская на свой вопрос. — Вот почему в ходе наших работ, работ теософистов, мы, как правило, обращаем взор на Восток. Ибо там сокрыто Знание. И именно оттуда оно во все века распространялось по миру. К счастью, у адептов Восточного Знания хватило исторического чутья, чтобы спрятать бесценный источник мудрости от мародеров с Запада — «святых» крестоносцев. Их намерения не имели никакого отношения к подлинным чаяниям человека, к его духовной эволюции. Это и определило их незавидную судьбу. Вы можете спросить, почему же Тайное Знание до сих пор остается сокрытым от Западного мира? Разве не в интересах самих Облеченных Знанием просвещать цивилизованные народы? Позвольте, в свою очередь, спросить вас: дали бы вы горящую свечу ребенку, находясь в пороховом погребе? Непостижимые для простых смертных истины с незапамятных времен передавались от одного духовного лидера другому. И до сих пор они хранятся в тайне, ибо в них объяснение всех загадок жизни. И поэтому они — Власть! И горе нам всем, если Тайное Знание попадет в неправедные руки.

Дойл поймал на себе мимолетный взгляд Блаватской, продолжавшей говорить все с той же страстностью.

— Такова наша печальная участь. И даже если мы станем трудиться не покладая рук, стремясь донести хотя бы малую часть этой правды до широкой публики, не стоит надеяться, что наши усилия будут приняты с благодарностью и признательностью. Наоборот. Мы должны быть готовы к тому, что сказанное нами станут отвергать, высмеивать, втаптывать в грязь. Ни один солидный ученый или исследователь не решится отнестись к нашим усилиям хоть сколько-нибудь серьезно. Итак, наша задача — приоткрыть дверь к Знанию, пусть всего вот настолько. — Блаватская показала на пальцах мизерное расстояние. — А следующему поколению ищущих истину, может быть, удастся приоткрыть ее пошире.

Дойлу показалось, что Блаватская обращается к нему одному. Ее взгляд прожигал насквозь, притягивая к себе и завораживая.

— «А как это сделать?» — спросите вы. Представьте себе, что вы отправились в путешествие в хорошо известную вам страну. Все в этой стране вам знакомо: дороги, реки, города, люди, их нравы и обычаи. В этой стране собрано все, что вы знаете о мире, и, естественно, вы начинаете думать, что это знание и есть суть всего сущего. Но однажды, странствуя по знакомой вам вдоль и поперек земле, вы, к своему изумлению, натыкаетесь на границу с какой-то другой неведомой страной. Этой страны нет ни на одной карте. И самое ужасное, что она со всех сторон окружена неприступными горами, поэтому вы даже не можете увидеть, что там находится. Однако вы полны решимости проникнуть в эту страну. Вы полны энергии и храбры. В общем… как бы это попроще сказать… вы уверены в своих силах. И что вы тогда делаете?

«Взбираюсь на гору», — мысленно ответил Дойл.

Блаватская, будто соглашаясь с ним, кивнула.

— Но помните, — проговорила она, — если тропа вдруг покажется вам непроходимой, или если вас оставят силы, или если смерть покажется неминуемой, не останавливайтесь. Ибо иного пути у вас нет и вы должны покорить вершину. И только тогда, именно тогда вы откроете для себя Новую Страну.

На этой высокой ноте Блаватская закончила свою лекцию. Аплодисменты были редкими — казалось, хлопали из вежливости. Блаватская едва заметно кивнула в знак признательности, не без иронии улыбнувшись, что могло означать следующее: «Эти аплодисменты не в мой адрес. То, о чем я говорила, принадлежит не мне. Я ценю вашу солидарность и храбрость. Вместе с вами я недоумеваю по поводу той странно парадоксальной и в чем-то комической ситуации, в которую завели нас налги духовные устремления…»

Публика расходилась, большинство удовлетворенные проведенным вечером. Одни загадочно улыбались; на лицах других было написано выражение радостного самодовольства от ощущения собственной открытости миру; третьи выходили из зала, погруженные в размышления; вероятно, этим они будут заняты весь вечер, пока прохладная постель разом не остудит их пыл.

Поджидая Блаватскую, Дойл стоял в стороне, наблюдая за группой экзальтированных слушателей, жаждущих увидеть заезжую знаменитость поближе и обступивших ее плотным кольцом. Помощник Блаватской, молодой человек лет двадцати, раскладывал на столе ее сочинения; их цена была вполне приемлемой для публики.