Остаток вечера они провели очень мило, пытая кошку, сначала ослепив ее, а затем поливая серной кислотой. Утром мадам Кремерс уехала в Неаполь, прихватив с собой Абдул-бея в качестве наживки. Прибыв на место, она велела Абдулу расслабиться и отдыхать, пока не наступит нужный час: тогда она позовет его. Кремерс была женщиной сугубо практического склада, не то что черти Св. Иакова, сначала уверовавшие, а потом потрясенные. Ее потрясало все, чему, по ее мнению, верить не стоило, а верить она не считала возможным никому и ничему. Она од сама терпеть не могла правды, потому что правда освобождает людей, то есть делает их счастливыми; однако у нее хватало здравого смысла, чтобы пользоваться и ею когда желаемый результат не вызывал сомнений.

В Магику она не особенно верила, да и многочисленные духовные учения вызывали у нее лишь насмешку; однако результат они давали, поэтому она не брезговала и ими. Ее слова о том, что ей несколько раз удалось «посадить в лужу» саму Елену Блаватскую, тоже не были пустым хвастовством.

Вместе с одной компаньонкой ей удалось завоевать доверие сей добросердечной теософки, после чего они принялись обманывать ее самым бессовестным образом. Потом мадам Кремерс попыталась проделать такой же трюк еще с одним магом, однако тот, скоро раскусив ее, поступил неожиданно: он с любовью раскрыл перед нею свою душу. После этого ей оставалось либо раскаяться и честно признаться во всем, либо приобрести мозговую горячку; она выбрала последнее. Ее неверие в Магику было тесно связано с неверием в неизбежность Смерти, как она сама это называла, а на самом деле — страхом перед ней. Смерти и Магики она боялась больше всего на свете, хотя и отказывалась признаться себе в этом. Впрочем, ошибок людей слабых она не делала: торопить как-то, так и другое было не в ее характере. Характер у нее как раз был очень сильный, а запасы терпения почти неисчерпаемые. Она затевала игру без всяких мыслей о выигрыше; вот секрет лучших игроков, играющих в самые важные игры. В том, чтобы поступать так, как того требует задуманное дело, тоже есть своя правда, хотя, если применить это вполне очевидное правило, например, к искусству, то тут же найдется прорва мещан, которые обвинят художника в. безнравственности. В том, что касается интриг, мадам Кремерс была настоящий художник. Сделать подлость своему лучшему другу или благодетелю ей ничего не стоило; однако даже погубив таким образом человека, она не испытывала удовлетворения — сделать ее счастливой не могло ничто на свете. Хотя, конечно, в таких случаях она бывала довольна собой. Тогда она ощущала, что хорошо сделала свое дело. Радостей бытия она не знала и не желала знать, раз и навсегда избрав для себя пуританский образ жизни, исключающий даже мысли о личном счастье, так что даже приглашение па хороший обед воспринималось ею как оскорбление, а участие в таковом других лиц — как святотатство. Ее желание помочь Абдул-бею в его любовных исканиях зиждилось лишь на циничной догадке, что Лиза процентов на сорок готова дать совратить себя. В этом мадам Кремерс не сомневалась.

Лето уже вступило в свои права. Солнце окончательно утвердилось в южной части небесной сферы; оно вступило в знак Льва, осеняя иссохшие склоны Позилиппо своим строгим и благородным жаром. Большую часть времени Илиэль проводила на Террасе Луны, за вязанием, наблюдая за лодками и пароходами или за крестьянами, предававшимися своему повседневному труду или отдыху. Настало первое августа, время близилось к вечеру. Илиэль стояла, опершись па каменный бордюр террасы, и глядела на дорогу. Сестра Клара ушла в дом, чтобы подготовиться к вечернему ритуалу Луны. По дороге, вымощенной грубыми, неровными камнями, шла старая рыбачка; она перехватила свою корзину поудобнее и приветствовала Илиэль, как обычно. В тот же миг она поскользнулась и неловко упала.

— Ой! — воскликнула она, призывая на помощь каких- то святых. — О, Санта Мария, кажется, мне вступило в спину. Боюсь, я не смогу подняться.

Илиэль не слишком хорошо понимала по-итальянски, однако сама картина не требовала объяснений. Не сомневаясь ни минуты, она перескочила через стену террасы и подала крестьянке руку, чтобы помочь ей встать на ноги.

— Знаете ли, — вдруг заговорила крестьянка по-английски, — этот молодой человек просто с ума по вас сходит а лучшего жениха я, между прочим, за всю свою жизнь не видала. Может быть, вы соблаговолите сказать ему хотя бы пару слов?

У Лизы даже рот открылся от удивления.

— Что? Кто? О чем вы говорите? — пробормотала она.

— Да этот турок, Абдул. Он такой красивый! Вы ведь его знаете, моя милочка!

Произнося это, мадам Кремерс — это была она, — внимательно наблюдала за лицом Лизы; и оно не обмануло ее. Она прочла на нем ответ на свой вопрос. Тихонько свистнув, она подозвала Абдул-бея, и тот, подхватив Лизу под руки, начал страстно целовать ее в тубы. Лиза даже не думала сопротивляться. Сама ситуация казалась ей волшебной сказкой. Она — принцесса, он — князь эльфов, ужасная дворцовая интрига: каждое слово этой сказки было волшебным.

— Я мечтала о тебе каждый день, каждый час, все эти месяцы! — говорила она между поцелуями. — Боже мой, почему же ты не приходил ко мне раньше? Ей не приходило в голову, что она по меньшей мере преувеличивает; все, что с ней было в прошлом, оказалось стерто, исчезло под натиском этих новых необыкновенных переживаний; и, кроме круга, ограничивавшего дом и сад, и ее в них, и обрывков данной когда-то клятвы ничего больше не было в ее воспоминаниях.

— Вот он я, я здесь, я с тобой, — бормотал Абдул-бей, с усилием выталкивая слова. — Пойдем со мной! У меня внизу яхта, она ждет нас.

— Да, забери меня, возьми меня с собой! Я поеду с тобой, куда захочешь.

Мадам Кремерс тем временем довольно ловко встала на ноги.

— И то сказать, пора сматывать удочки, — сообщила она. — На вилле сейчас ее хватятся.

И, подхватив Лизу под руку, она вместе с Абдулом заспешила вниз по лестнице, ведущей к берегу. Патруль брата Онофрио, вышедший к тому времени на террасу, видел всю эту сцену; вмешаться они, однако, не посмели, опасаясь, что у Абдул-бея может быть оружие. Когда все вышли приветствовать Луну, они доложили об этом. Брат Онофрио воспринял новость холодно и, промолчав, продолжил свой лунный ритуал.

Час спустя, когда закончился ужин, по всему дому разнесся звон колокола: явился гость. Гостем был Саймон Ифф. Первым, кого он навестил, был Сирил, уже в цивильном платье, а не в зеленом ритуальном хитоне. Сирил курил сигару на той самой террасе, где он на следующий день после Вальпургиевой ночи читал Лизе свое стихотворение. Он не поднялся навстречу своему учителю.

— Передай претору, что видел Кая Мария, беглеца, сидевшего на развалинах Карфагена! — воскликнул он.

— Не расстраивайся, мой мальчик, — мягко сказал старый мистик. — Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Однако моя должность требует от меня сделать тебе выговор, и лучше будет, если я сразу покончу с этим. Задуманная тобой операция была плохо спланирована и, можно сказать, обречена на провал. Ты сам выбрал себе женщину, и кто виноват, что она не выдержала испытания? У нее не было даже религиозной нравственности, которая помогает слабым натурам преодолевать искушения. Я с самого начала подозревал, что Эксперимент окончится неудачей — по ее вине.

— Твои слова ранят меня тем больнее, что я тоже подозревал это — с самого начала.

— И все-таки не остановился.

— О, нет! — простонал Сирил, закрывая глаза.

— И что же должно означать твое «о, нет» в данном случае?! — воскликнул старый маг. Он читал в душе Сирила, как в раскрытой книге.

— Не я же все это затеял!

— А кто же, интересно? Изволь объясниться.

Губы Саймона сложились в язвительную усмешку.

— Впрочем, эта телеграмма несколько утешила меня в моем горе, — не обращая на это внимания, произнес Сирил, элегантным жестом доставая из кармана клочок бумаги. — Она пришла неделю назад.

Саймон Ифф повернул телеграмму ближе к свету.