В прошлом стаканы вместе с креплениями часто воровали, и официанты оказались вынужденными пойти на исключительную меру: у каждого заказывавшего большой Kwak они требовали по одной туфле.

Кирилл отдал официанту левый кроссовок, а Костя — правый сандаль, после чего две стеклянные «гантели» в креплениях были поставлены перед каждым. Обувной залог официант, как и полагается, препроводил в сетку, наподобие баскетбольной, только без дырки внизу, и поднял к самому потолку в центре зала при помощи верёвки и металлического ворота.

— Ну, что, за встречу и за твой переезд? — весело предложил Костя.

— Давай! Теперь мы соседи! — ответил Кирилл и осторожно поднял свою тяжёлую и неустойчивую «гантель».

Отпили по глотку, удовлетворённо вздохнули, и только Костя вознамерился что-то сказать, как в дверь ввалилась толпа немецкоговорящей молодёжи, судя по всему, студентов.

Два престарелых «бойскаута» в шортах, с пивными «гантелями» и с одной босой ногой каждый, сидевшие у окна неподалёку от входа и бывшие до этого единственными посетителями бара, вызвали у иностранцев бурю восторга. Когда к ним подошёл кельнер, и их зычный гогот наконец прекратился, у давно не видевших друг друга приятелей вновь появилась возможность для общения.

— Кирюх, я всё понимаю: дела, переезд, но хоть пару смс-ок коротеньких ты мог закинуть?

Упрёк был справедливым. Новоиспечённый житель Гента не давал о себе знать месяца три, а то и все четыре. В недавнем прошлом, когда он снимал квартиру в Лёвене, где получал второе высшее образование, приятели часто навещали друг друга.

По делу пивной филиации Кирилл был талантливым и перспективным учеником, а это в общении с Костей всегда служило гарантией надёжности человека, как товарища и как здравомыслящей, свободной личности в целом.

— Костян, ну, я же тебе говорил, что весной иду на диплом и вряд ли буду досягаем. Вот защитился в конце мая, можешь меня поздравить. А тут сразу хата в Генте обломилась — у русской семьи одной «по наследству» принял.

— Ладно, поздравляю — и с окончанием вуза, и с переездом!

Чокнулись ещё раз. Трём немецким подросткам — а всего студентов, включая девушек, было восемь — принесли по большому Kwak, в то время как остальные положились на вкус официанта и пили теперь что-то из оставшегося разливного списка.

Ритуал отъёма обуви сопровождался смехом и гортанными звуками, среди которых легко можно было уловить хорошо известные «фантастиш», «натюрлих» и «зеер гут».

— А ведь приедешь к ним в Германию, и чёрта с два ты вот так без напряга, на своём родном языке (да и вообще на каком-либо, кроме немецкого) чего-то эксклюзивного там закажешь.

— Верняк! Эти чудики — те ещё васюкинские шахматисты. Мы тут после выпуска мотались с группой в Ахен, и, если б не пара наших девок, которые по-немецки шпрехали, дальше «ein bier» у нас дело бы не пошло.

— Во-во!.. А, кстати, Кирюх, ты в нидерландском-то продвинулся хоть немного?

— Да так, децл. Язык чудной уж больно — сплошная матерщина! Я от одного только «хуе морхен» («доброе утро») полгода краснеть отучался. Листочек у них, видишь ли, «блядье»; святой Иов — «Синт-Йоб». Но особенно меня веселят отрицания: хочешь, например, сказать: «у меня нет ручки», говоришь: «я имею хрен ручка». И всё с этим вот «хреном» (пишется «geen» по-голландски), понимаешь?

Костя засмеялся.

— Открою тебе страшную тайну, мой друг! Русский мат привёз из Голландии Пётр Первый, вместе со словами типа «стул», «бот», «люк» и «шхуна». Просто голландцам любое серое и дождливое утро всегда было «добрым», а ему… короче, ты понимаешь.

— Сам придумал, или какой-нибудь васюкинский шахматист подсказал? — усмехнулся и чуть, было, не расплескал пиво у себя в «гантели», Кирилл.

— Эпос народный, дружище!

— Ну-ну. Скажи ещё: «революционное творчество масс»… Да, я ж совсем забыл, Костян, у меня для тебя презент! — Кирилл поднял свой целлофановый пакет и выудил оттуда потёртую общую тетрадь в клеёнчатой обложке серого цвета. — Вот!

— Что это? — недоумевающе спросил Костя и наугад открыл тетрадь посередине. От вида чистых, хоть и пожелтевших листов он ещё больше изумился. — Ты меня никак писчей бумагой решил снабжать?

В этот момент немецкий флэш-моб в глубине бара дико заржал. Как вскоре выяснилось, один из парубков, пивших Kwak, так сильно торопился, что вылакал уже больше половины «гантели» и естественным образом попался на фишку, на которой ловятся все иностранцы.

По закону Бернулли сужение трубы всегда ведёт к тому, что скорость протекающей по ней жидкости скачкообразно возрастает. Вследствие этого, когда поверхность пива в «гантели» достигает её самого узкого места, ничего не подозревающий бедолага наклоняет сосуд с намерением сделать очередной глоток и получает мощный выброс жидкости прямо в лицо.

Посмеявшись над рыжим олухом, смущённо вытиравшим свой фейс и майку, Кирилл опять повернулся к Косте:

— Да нет, здесь текст только в начале, — он показал первые несколько страниц, и Костя действительно увидел что-то нацарапанное убористым, очевидно, мужским и потому не очень аккуратным почерком. — Дома поглядишь. Думаю, тебе понравится. Это я у себя в новой хате обнаружил. Какой-то хитрый васюкинский шахматист накрапал. И, судя по всему, давно — бумага, видишь, какая жёлтая. Фантазия, конечно. Но забавная… Бывшие жильцы говорят, что это не их. Бери, короче, вместе с пакетом!

— Ладно, пасибки, коль не шутишь! — сказал Костя, так ничего толком и не поняв, однако пакет вместе с тетрадью взял.

После этого приятели ещё долго сидели в Дулле Грит. Прикончив Kwak, они выкушали по девятиградусному Delirium Tremens, затем по La Chouffe — всё из разливного ассортимента — и, уже порядком навеселе, отправились гулять по улицам города.

— А давай в Графенстейн сходим, на гильотину посмотрим? — предложил Костя, когда они оказались в непосредственной близости от этого монументального памятника древнего зодчества и культуры.

Сходили в Графенстейн, замок графов Фландрских, построенный в девятом веке, посмотрели экспозицию средневековой утвари.

Служителям музея пришлось долго уговаривать Кирилла не ложиться на столик гильотины и не просовывать голову в отверстие под ножом, потому как он настойчиво требовал соблюдения «обыкновенных человеческих прав», в том числе и «права на имитацию казни», которое он, по его мнению, приобрёл вместе с входным билетом.

— Ну, чего тут криминального?! — обиженно спорил он с бельгийцами. — Я хочу просто понять, — ясно вам это или нет: «понять!» — какие именно ощущения могли быть у человека в тот момент, когда его башка вот так вот торчала из дырки, — Кирилл жестами показал, как именно торчала башка, — когда вверху был нож, а внизу мешок с уже отрубленными головами. И всё! Это же так просто!..

По дороге на Хрунтенмаркт, само собой, заглянули в Ватерхаус, хлопнули по стаканчику Westmalle, наложили на него Chimay. И уже допивая остатки пива, Кирилл сообщил:

— Я нажрался, как самый последний васюкинский шахматист… Ты не обижайся, Костян, но мне теперь одна дорога: домой и в люлю.

— Что, спать?! А как же футбол?

— Да какой мне теперь футбол!.. Если к Аргентине проснусь, то ещё, может, гляну, чего у них там выйдет. Ты мне звякни, кстати — для контроля.

На том и разошлись. Дома Костя принял тёплую ванну, доел оставшуюся картошку, сделал себе пару бутербродов, налил крепкого кофе и расположился за кухонным столом, намереваясь взглянуть перед матчем на рукопись, переданную Кириллом.

Когда он дочитал текст до конца, почти весь хмель странным образом выветрился у него из его головы. Костя задумчиво вернулся на кухню и налил себе ещё одну чашку кофе. Второй раз он читал рукопись гораздо медленнее, периодически останавливаясь, зачем-то поднимаясь с места и блуждая по квартире.

Увидев на подоконнике чёрный маркер, Костя взял его в руки и старательно вывел на обложке тетради английское название: Mysterious Redemption. После чего снова открыл первую страницу и медленно побежал глазами по строчкам…