– Рут нужна независимость, – сказала я. – Не лично от Рида. Просто – независимость. – Голос мой совсем упал. – О-о, Скотти! Она ведь и меня бросила.

Я рыдала, сидя на кровати в детской комнате своего мужа. Смывала слезами нашу ссору, обвинения, непростительные слова, которые мужья, жены и друзья бросают друг другу, столь же непростительные поступки, которых они друг от друга ждут. Я оплакивала Рут и Рида, их детей. И себя, оказавшуюся перед таким трудным выбором.

– Знаю, – сказал Скотти. – Все знаю.

Он привлек меня к себе и не отпускал, пока слезы не иссякли.

– Ты весь провонял котом своей матери, – буркнула я, уткнувшись носом в воротник его рубашки.

И почувствовала щекой его улыбку.

– Передать ей? Вместе со всеми прочими прелестями – Полианной, обоями и горячей водой?

Снизу несся знакомый шум большой семьи: голоса, звяканье посуды, псалмы из магнитофона. Рождество.

– Помнишь, как ты окунал подошвы ботинок в горку муки, а потом оставлял следы – от камина и вокруг всей гостиной, как будто это Санта прошел по дому в заснеженных валенках? – спросила я.

Скотти кивнул, тюкнув меня подбородком по макушке.

– А Рослин как-то поделилась со мной своей самой большой рождественской мечтой: чтобы дети утром сбежали вниз, увидели подарки и попадали в обморок от счастья.

Скотти приподнял меня и усадил к себе на колени, наплевав на мокрый халат и ноги в кровавых пятнах. Я не возражала.

– Расскажи еще что-нибудь, – попросил он. Пучеглазый Санта у него на лацкане механически запищал.

– Когда-то ты был для меня всем. Я не забыла, – шепнула я.

Скотти ослепил Санту, накрыв ладонью его мигающие глаза, и обнял меня еще крепче.

– А так не бывает. И не должно быть. Не ты – для меня, не мы – для детей. Не Рут – для меня.

– А еще? – Он не судил меня, не удивлялся бессвязным речам. Просто слушал.

– Я выбираю друзей, которые не умеют заботиться.

– Потому что ты сама о себе заботишься, – сказал Скотти. Я с силой стиснула веки, и он добавил: – По крайней мере, стараешься.

Шумно вздохнув, я призналась:

– Ты получишь премерзкий подарок на Рождество.

Он похлопал меня по бедру.

– Опять купилась на рекламу? – То была давнишняя шутка, порожденная жутким свитером, который я заказала по почте, соблазнившись его видом на рекламном красавце. – Картинки из каталогов опять совратили? Они и Рут совратили.

Реплика не отозвалась во мне ни обидой, ни злостью. Лишь всепоглощающей грустью и тоской по Рут.

– Это не так, Скотти. Картинки не имеют отношения к уходу Рут. Она знает себя лучше, чем ты. Или я.

Мне вспомнились подарки Рут на прошлое Рождество. Она преподнесла мне альбом с цитатами и фотографиями Мэй Сартон. И книгу Кэролин Хейлбран «Пишу о жизни женщины», которую я еще не открывала. Моим ответным презентом была кофейная кружка с карикатурой на рождественскую тему: пастухи и мудрецы склонились над яслями; «Это девочка!» – восклицает один из них.

Скотти потерся носом о мою шею.

– А помнишь, что я подарил Рут на Рождество два года назад? – спросил он, будто прочитав мои мысли.

Я молча помотала головой.

– Монашку-боксера. – Он улыбнулся.

Точно. Тряпичную куклу в черном балахоне и монашеском апостольнике, с ухмылкой на морщинистом личике. Под платьем скрывался рычажок – если потянуть за него, монашка выбрасывала руку в боксерской перчатке, целясь в того, кому демонстрировали игрушку.

– Между прочим, сам выбрал!

Я рассмеялась. Рут таскала с собой монашку на все вечеринки. Хранит ли до сих пор? Пьет ли кофе из моей кружки?

– Я почти забыла, что ты смешной.

Скотти осторожно погладил мою израненную ногу.

– А изредка еще и небесполезный. Антисептический карандаш принести?

– Да. И попить. Горло пересохло от шоколада с ветчиной. И от слез.

– Полежи, – сказал Скотти. – Я быстро.

До чего же все было формально.

– Вам необходимо помнить главное, – сказал мне мистер Барбер, тощий, добродушный, бестолковый адвокат Рида. -В суде совершенно не обязательно сообщать правду целиком. «Правда» в зале суда – не более чем создание нужного впечатления. «Правда как таковая» не существует, поскольку ее можно изложить разными способами, исказить, изобрести, наконец. Справедливость же безлика.

Да знаю я, знаю, хотелось сказать мне. Я ведь мать, я вырастила двоих детей. А дети по природе своей привержены букве закона, а не его духу, не его целям. Мне не нужно ничего объяснять о вариантах правды, о том, как возлагают вину и как ее воспринимают.

Зал суда оказался на удивление теплой и стерильной коробкой без окон, линолеум на полу плохо сочетался с панелями вишневого дерева. В звукоизолирующих потолочных панелях цвета мела местами чернели дыры, словно их прогрызли мыши.

Уверена, Рут совершенно не удивилась тому, что на слушании присутствовали всего три женщины: сама Рут, ее адвокат и я. Мимо меня этот факт тоже не прошел: годы дружбы с Рут сделали свое дело. Сумбур мыслей и барабанный бой моего сердца заглушили предварительные речи адвокатов, и, сидя на скамье, я как завороженная смотрела через пропасть зала на Рут, на ее милый профиль или затылок, когда она поворачивалась к своей адвокатессе.

Рут. Совсем рядом. И так далека. А на что я рассчитывала: устроиться бок о бок на одной скамье, выпить кофейку перед судом? Переброситься парой слов о подходящих случаю нарядах? Кстати сказать, меня удивил выбор Рут: вязаная тройка, символ покорных пятидесятых. Наверное, я ждала чего-нибудь замшевого, пальто с бахромой в духе каталога «Санданс» или блестящей лыжной крутки. Сама я остановилась на костюме в мелкую ломаную клетку, который купила по настоянию Рут.

– Даже не знаю… – бормотала я, застегивая пиджак на все пуговицы, разглаживая бархатные лацканы. Я терпеть не могла переодеваться в примерочной-загоне, под мертвенными флюоресцентными лампами, в окружении безжалостных зеркал, подчеркивавших любой изъян, будто нечистая совесть.

– В чем дело?

– Костюм – это как-то уж слишком… – я запнулась, – по-взрослому.

Рут хохотнула.

– Ты ведь взрослая, Прил!

Как им это удается – убийцам, насильникам, грабителям? Как они могут смотреть в глаза своим жертвам, их родным? Что они испытывают при виде людей, над которыми издевались, когда те оказываются на расстоянии трех футов? Я сидела на скамье – возведенная на престол повесткой в суд – и искала глаза Рут. А заглянув в них, пыталась найти следы сожаления, печали, гнева, обиды – и не находила. Мне хочется верить, я увидела лишь любовь, светившуюся в безмятежности черт.

Внешне спокойная, внутри я была напряжена, взвинчена, полна сомнений, и Эд Барбер, при всем своем угодливом добродушии, это почувствовал.

– Никакой ненужной информации, никакой инициативы, – предупредил он. – Отвечайте на вопросы – и все.

Я и отвечала. Да, Рид принимал участие в жизни своих детей, посещал родительские собрания, курировал скаутские походы, тренировал школьные спортивные команды. Да, да, да, вновь и вновь повторяла я, под руководством адвоката рисуя заоблачно-идеальный родительский образ Рида.

А затем Барбер сменил тему.

Почти на все вопросы, которые он задал мне о Рут, я так или иначе – если цитировать излюбленную реплику судьи – уже ответила в первой части показаний.

На все, кроме одного. Последнего.

– Миссис Хендерсон, известна ли вам какая-либо значимая причина, которая могла заставить миссис Кэмпбелл бросить мужа и забрать детей?

– Нет.

– Следовательно, миссис Хендерсон, вы не имели представления о намерении Рут Кэмпбелл забрать детей и навсегда покинуть Гринсборо?

– Не вижу разницы между этими вопросами.

– И тем не менее будьте добры ответить, миссис Хендерсон.

– Нет.