– Господи, – сказала я. – Эта наша лилия какая-то… ну, не знаю. Банальная.

– Согласна, – ответила Рут. – Но ведь важно внимание. Мотив поступка – вот что имеет значение. Ничего, – быстро добавила она, – все равно украдут, еще до воскресенья.

– Как это?! – Подобное кощунство мне в голову не приходило.

– Так уж повелось. Разве что кладбищенские обычаи существенно изменились с тех пор, как мы с матерью носили цветы на могилу отцу. Кто-нибудь да пристроит цветочек на могилу своего родного и любимого. – Она коротко хохотнула. – Как будто Богу сверху не видно!

Мы еще постояли в густеющих сумерках, убивая время до начала вечерни.

– В Рождество мама делает три венка, – сказала Рут. – По одному на каждую половину двойных входных дверей и третий папе на могилу. Целый день трудится. Рид всегда восхищался этим трогательным жестом. Однажды я предупредила, чтобы не вздумал умирать – в надежде, что я стану мастерить венки на его могилу. – Переждав мой смех, она спросила: – А ты стала бы -для Скотти?

– Нет, – заверила я в ответ.

– Ты когда-нибудь думаешь… – Рут запнулась.

– О чем?

– Когда мы с Ридом ссоримся, он, бывает, спрашивает: «Ты вообще-то любишь меня, Рут?» И знаешь, вопрос-то, оказывается, не так прост. Страшный, в сущности, вопрос. Один из тех, что призывают срочно осенить себя крестным знамением, как будто слова, произнесенные вслух, могут сбыться. Но по правде говоря, я иногда смотрю на него и задаюсь тем же вопросом. Люблю ли я Рида? И меня это пугает.

– Вопрос? Или ответ?

– И то и другое. – Если Рут и хотела услышать мои признания, то дожидаться их не стала. – Пора, – сказала, глянув на часы.

А я ответила бы – да. Я тоже иногда спрашиваю себя, люблю ли я Скотти.

Я забыла, когда последний раз присутствовала на вечерне. Служба показалась мне приглушенной, чуточку смазанной, как краски оконных витражей, которым не хватает дневного света. Я не единожды слышала библейские отрывки, молитвы, псалмы, но в тот вечер, без воскресно-утреннего нытья детей, без ерзанья любителей гольфа, мечтающих поскорее слиться со своими клюшками, слова обретали более глубокий, благоговейный смысл, напряжение, значимость. С последним аккордом гимна я потянулась за сумочкой, но Рут остановила меня, прижав мою ладонь своей к скамье. Два священника в сопровождении служек плавно, бесшумно, степенно обошли ризницу и алтарь. Не обращая внимания на трех других, каждый исполнял возложенную на него задачу: вынимал свечи, сворачивал белоснежные накидки, сдвигал подушечки для преклонения колен в одну сторону, закрывал врата. С медного креста над алтарем и деревянного распятия под аналоем были так же неспешно, торжественно сняты и убраны прозрачные пурпурные великопостные покровы. Наконец, святые отцы и их юные помощники сняли собственные одеяния – богато расшитые у священников, чисто белые у мальчиков. Алтарь и его служители смиренно освободились от всех внешних атрибутов. Каждый жест совершался в глубочайшей, мертвой тишине, и с последним коленопреклонением участников действа верхнее освещение погасло. Алтарь погрузился в неожиданную, театрально-эффектную темноту. Безмолвная торжественность и символизм разоблачения алтаря обожгли слезами мои глаза. На лице недвижно следившей за сценой Рут были написаны покой и безмятежное ожидание.

Сейчас, за несколько часов до вылета, Рут в своем саду перебирала в пальцах листочки низенького куста дейции, мягкие, как гагачий пух. Будущий цвет дейции, белоснежное изобилие, пышно-нежное, будто фата невесты, пока прятался в тугих зеленых коконах бутонов.

– Жалко, не увижу, – вздохнула Рут.

– Увидишь. Дейция цвести не спешит. К твоему возвращению, глядишь, и спирея ее догонит.

Мне не удалось скрыть опасения, что, убаюканные обманчивым теплом, тоненькие побеги раньше времени вспыхнут цветочками. Я боялась, что доверчивость приведет их к гибели от мстительных атак зимнего холода. Несмотря на легендарную мягкость нашего климата, снежные бураны в конце зимы у нас далеко не редкость.

– Никогда не смогла бы работать на земле как профессионал. Пройдет гроза – растения погублены, а мое сердце разбито. Слишком велика вероятность беды, тебе неподвластной.

Стиснув губы – то ли от моего последнего замечания, то ли просто от сосредоточенности, – Рут опустилась на корточки и рассеянно смахнула волосы со лба. Среди каштановой густоты прядей тонко серебрилась седина. Я следила, как напряглись ее плечи, когда она с усилием воткнула подпорку в землю рядом с кустиком. В свои сорок четыре Рут все еще была ослепительно хороша, изящна как супермодель и при этом в завидной физической форме – очень может быть, благодаря верховой езде, которую я даже не рассматривала в качестве подходящей нагрузки для своих мышц. Меня же писательство одарило лишь морщиной между бровей, не поддающейся никакому макияжу.

– Верхом там ездить будешь, Рут?

– Помнишь ту даму из каталога «Санданс»? Еще как буду. Всю жизнь.

Все каникулы, мысленно поправила я. Единственная обмолвка. Но замечание насчет каталога, который Рут показывала бог знает когда, меня отвлекло. И следующий вопрос я тоже недооценила:

– А ты чем займешься?

Разумеется, я решила, что вопрос касается предстоящей недели. Никак не будущего в целом.

– Начну изучать возможности своей новой игрушки. – Первый приз за мою новеллу принес мне пятьсот долларов, добавив к которым кое-какие сбережения, я купила компьютер. – Когда вернешься, тебя встретит компьютерный гений. Представляешь, сколько эта машинка сэкономит мне времени? Сочиняй в свое удовольствие!

– Думаешь, это все?

– Что – все?

Она бросила на меня оценивающий взгляд через плечо.

– Как продвигается книга?

– Давай сейчас не будем. Расскажу, когда вернешься.

Рут на корточках передвигалась вдоль ровного ряда цветов, стараясь втыкать подпорки точно между стеблями. Года три назад она высадила пионы – после трехмесячных, в течение всей зимы, обсуждений и исследований преимуществ пионов перед розами.

– Выбор очевиден, Рут! – провозгласила я, штудируя вместе с ней январские журналы и каталоги, глянцевые страницы которых изводили нас садоводческими шедеврами. -Неужели ты предпочтешь великолепие пионов, несомненно гордое, красочное, буйное, но временное великолепие – месяца три, не дольше, – красоте розовых кустов, цветущих с апреля вплоть до самого Дня благодарения? Да разве это альтернатива?

– Эврика! – вместо ответа воскликнула Рут.

Мы с ней пили кофе у камина в моей гостиной, в то время как дети, по выражению Рут, «занимались делами соответственно половым различиям»: девчонки на кухне готовили взбитые сливки из снега, мальчишки во дворе обстреливали друг друга снежками.

– Взгляни-ка на эти астры. «Не требуют подвязки. Идеальны для многолетнего бордюра», – процитировала она. – Теперь смотри сюда! – Она трясла у меня перед носом двумя разными каталогами. – Картинка-то одна и та же! Подлог! Сговор! Они зарятся на наши денежки. Я беру пионы, – заявила она, перелистнув страницу.

Ее решение меня озадачило.

– Почему, собственно, пионы? Розы, как ни крути, лучше. Цветов больше, период цветения дольше.

– Зато и внимания требуют больше. Опрыскивай их без конца, подкармливай, подрезай.

– И что?

– И то. Им слишком много всего нужно. Преданность. Усердие, время, внимание, забота, любовь.

Что правда, то правда, с этим спорить не приходилось. И в конце концов Рут заказала пионы – «пенни», как упорно называла их Слоун, – а я купила розы. Всего лишь проблема выбора.

Я потыкала носком ботинка утрамбованный пятачок земли. Близкое соседство парка избавило наши дворы от традиционных качелей, но деревянная дощечка самодельных качелей долгие годы болталась на веревке, свисавшей с самой толстой ветки дерева на лужайке Рут. Дощечку давно сняли, но площадка так и осталась утоптанной, мертвой, слишком затертой детскими ногами, чтобы когда-нибудь зазеленеть травой.