Обрывая мои возражения, Рут качнула головой:

– Нет, Прил. – Она потянулась было ко мне через стол, но передумала. – Моральные принципы тут ни при чем.

– Да знаю, знаю! – с жаром вырвалось у меня. – Я хоть слово о морали сказала? Не говорила я этого! – Посетители стали оглядываться, и я понизила голос: – Ну подумай же, Рут. У тебя есть шанс начать все сначала. Вспомни, Рослин всегда намекала, что мы что-то упустили в жизни, что в чем-то мы с тобой ниже ее – потому что у нас лишь по двое детей.

– Рослин… – качая головой, повторила Рут. – А ей не приходило в голову, что нам с тобой просто хватило ума вовремя остановиться! Мой третий ребенок – не божий дар, Прил. Мой третий ребенок – ошибка судьбы.

Я прикусила губу.

– Но твои шансы были так малы, Рут… Ты сделала все, чтобы больше не забеременеть, и все же это случилось. Быть может, так… задумано? Свыше? – Я протянула к ней руку, но ее ладонь осталась недвижно лежать на столе. – Рут… Я всего лишь пытаюсь быть справедливой.

Неуютная пауза длилась долго, пока Рут смотрела на меня поверх края фужера.

– Речь не о справедливости. И не о том, чтобы начать все сначала. И не о благе Рида, детей или… или плода. – Выбранный термин был убийственно, по-медицински стерилен. Рут запнулась, но тут же продолжила, с нажимом: – Речь о моем благе, Прил. О том, что лучше для меня. Это мой выбор.

Я опустила голову, уткнувшись взглядом в тарелку, где стыл позабытый обед.

– Посмотри на меня, Прил! – сказала Рут. Ее глаза умоляли. – Пожалуйста. Постарайся понять. Мне не вынести такого бремени. Я не могу взять на себя заботу еще об одном… человеке. Скажи, Прил, – ты начала бы все сначала? Ты – смогла бы?

Я знала, о чем она спрашивает. О двадцати годах отречения и ответственности. О том, чтобы посвятить себя, безраздельно посвятить, другому человеку. Или не делать этого. Эгоизм против самоотдачи. Дилемма лежала перед нами как на ладони. Грандиозная дилемма. Грандиознее и существеннее, чем шанс явить на свет личность, которая, возможно, обогатит человечество. Грандиознее, чем проблема риска, выбора, последствий. Но существеннее ли, чем шанс еще одной любви? Чем божий дар рождения? Дилемма. Безыскусная, как новорожденный младенец. Голая, как правда.

– Нет, – выдохнула я и зажмурилась, отгораживаясь от мелькающих перед глазами образов. – Не смогла бы.

– Прил. Даже тебе никогда не узнать, насколько тяжело далось мне это решение. Наверное, я выгляжу твердой и уверенной, но я так близка… была так близка… – У нее сорвался голос. – До сих пор я справлялась сама, а теперь мне нужен кто-то рядом. Мне нужно… чтобы кто-то отвез меня домой после… процедуры. Поможешь, Прил? Сделаешь это для меня?

Я смотрела на Рут. На женщину, которую любила безоговорочно, в чем-то даже сильнее, чем мужа. Глядя на нее, я думала о женщинах и о том, что для всех нас «нужно» становится движущей силой. «Нужно» – и женщины несут домой птиц со сломанными крыльями, кормят бродячих собак, возделывают клочки бесплодной пустоши. «Нужно» – и женщины нянчатся с пьяницами, наркоманами, скандалистами, драчунами. «Нужно» – и женщины героически посвящают жизнь увечным, недоразвитым, дефективным детям. По иронии судьбы именно женщина способна понять, что слова «Ты мне нужна» привязывают крепче и дольше, чем «Я тебя люблю». Потому что я нужна - стимул неизмеримо более мощный, чем любовь.

– Да. – Я кивнула. – Ты же знаешь, что сделаю.

Рут не изменила своего решения. Не изменила его, когда мы, расплатившись по счету, покинули ресторан и уже в зимней темноте, той же дорогой, с Рут по-прежнему за рулем, вернулись в гостиницу. Не изменила и к утру, пока мы одевались, и за почти безмолвным завтраком с чудесными вафлями, наверняка лучшими во всем штате. Впрочем, сама Рут ни к чему не притронулась.

– Совсем ничего не хочешь? – спросила я. – Может, хотя бы чашку кофе?

– Ничего за четыре часа, – отозвалась она бесстрастно. – Процедура проходит под местным наркозом.

Рут снова вела машину, время от времени сверяясь со схемой проезда, набросанной на обороте прошлогоднего, до нелепости праздничного приглашения на какую-то вечеринку.

– Клиника работает всего два дня в неделю, – сказала она, притормаживая на повороте в центре городка. Листовка на столбе с телефоном-автоматом кричала громадными буквами: «РАВНЫЕ ПРАВА ДЛЯ НЕРОЖДЕННЫХ ЖЕНЩИН!»

– Так-так, – протянула я. – Феминистские воззвания против абортов. Похоже, подъезжаем.

Вырулив на парковку у приземистого одноэтажного здания, Рут заметила:

– Обрати внимание, вывески нет. Вполне уместная анонимность. Ожидала увидеть пикет с плакатами? – добавила она, поймав мой опасливый взгляд. Опустив ключи в сумочку, Рут рассеянно побарабанила пальцами по рулю. – Зайдешь со мной?

Внутри все было обыденно, слишком обыденно. Примитивно. Заурядно. Дерево в кадке, окошко регистратуры, стандартная папка для записи клиентов, регистраторша в белом халате, дверь в святая святых с табличкой «Посторонним вход воспрещен». Рут увели моментально, и я осталась в приемной с бутылочно-серыми стенами, без единого окна. Но осталась я не в одиночестве. Полдюжины других посетителей, мужчин и женщин поровну, лет от двадцати до пятидесяти, как и я, занимали гнутые пластиковые кресла, бездумно или нервно листая журналы или изучая пустым взглядом крапчатый линолеум на полу. Кто эти люди, кого они сюда привезли, как и почему не нашли иного выхода? Какие причины подтолкнули их к этому шагу? Что они чувствовали – сожаление? Радость? Или, наравне с Рут, всего лишь холодную решимость? Кем каждый из них приходится женщинам, исчезнувшим за дверью, – отцом, матерью, сестрой, любовником, мужем? Или подругой, как я? Типичная сцена в приемной больницы, ничем не отличающаяся от тысяч таких же в других больницах, где лечат глаза, уши, желудки и позвоночники. Или делают аборты. Я отчаянно старалась думать о чем-нибудь другом, но мои мысли были с Рут – там, за закрытой дверью, в недрах клиники.

Кто-то тронул меня за плечо:

– Вперед?

Вздрогнув, я обернулась.

Уже одетая, спокойная, собранная, Рут протянула мне ключи:

– Твоя очередь.

Ни кресла-каталки. Ни постанестезионной апатии. Рут не пошатнулась, не скривилась от боли, не повисла у меня на руке.

На обратном пути она вслух читала «памятку пациента», отмечая галочкой пункт за пунктом, словно штудировала список запланированных на субботу дел.

– Следите за выделениями. При обильном кровотечении немедленно обращайтесь к врачу. Следите за температурой тела. Не используйте тампоны. Воздержитесь от сексуальных отношений в течение недели.

Слабая улыбка тронула ее губы.

– Воздержитесь, – повторила Рут. – С этим особых проблем не будет. Пачка тампонов, «забытая» рядом с унитазом, – вот и весь фокус. – Она отвернулась к окну, и я скосила глаза на ее профиль. – Бог ты мой, до чего они брезгливы. Мужчины.

На перекрестке мы остановились на красный, через дорогу тяжело ковыляла беременная женщина – медленно переваливалась, бесконечно медленно. Я постукивала по рулю, в душе кляня никак не желающий переключаться светофор.

– Похоже, воды вот-вот отойдут, – сказала Рут. – Воодушевляющее зрелище, не правда ли?

– Рут… – начала я, совершенно беспомощная перед лицом столь пугающего самообладания.

– Прошлой ночью я почти не сомкнула глаз, – прервала меня Рут. – Мое счастье, что прикорнуть средь бела дня на отдыхе не возбраняется. – Она повернула ко мне голову. – Верно?

В нашем гостиничном номере, пока Рут рылась в сумке, отыскивая ночную рубашку, я отводила глаза. Старалась не видеть резинового пояса, стянувшего ее живот, толстого слоя прокладок между ее ног. Я старалась не замечать возникшей между нами пропасти. Рут легла в постель, а я, придвинув кресло к окну, устроилась с книгой.

Безуспешно. Чтение не отвлекало. Мой взгляд ежеминутно притягивался к Рут. Чуть слышный стон сорвался с ее губ – и в следующий миг я уже сидела рядом. Рут почти затерялась на широком ложе, и от вида хрупкой, тонкой, как у ребенка, шеи у меня защемило сердце, в котором любовь и сочувствие вытеснили раздражение и обиду на ее непостижимую холодность. Рут беспокойно шевельнулась во сне, и рубашка соскользнула с ее плеча, открыв округлость груди, молочно-белой, с ниточками голубых прожилок. Я смотрела на эту грудь, тяжелую, мягкую, и думала о первых днях материнства. Кормление по первому голодному крику, разбухшие груди, утренние муки, когда рубашка от подсохшего молока стоит колом и похрустывает, словно крахмальный воротничок. Склоняясь над раковиной, чтобы почистить зубы, я вдыхала собственный запах, в котором кафешный душок скисшего молока сливался с удушливым, пряным ароматом оранжереи. Я вспоминала, как, застилая постель, набрасывала одеяло на простыню всю в молочных пятнах, похожих на следы от спермы. Всего лишь сосуды для молока, думала я. Резервуары. Сидя рядом с подругой на гостиничной кровати, я вдруг исполнилась стихийной, примитивной ненависти к мужчинам. Ко всей мужской части человечества.