Борн поймал себя на том, что стиснул телефон мертвой хваткой. Ледяным голосом он произнес:

– Что случилось с Мартином?

– В том-то все и дело. Я ничего не знаю. Никто ничего не знает, кроме Старика. Еще до обеда он заперся в центре связи и с тех пор не выходил оттуда. Даже я его не видела. Три минуты назад он меня вызвал и приказал доставить вас к нему.

– Именно так он и выразился?

– Дословно он сказал вот что: «Мне известно, как близки между собой Борн и Линдрос. Вот почему он мне нужен». Мистер Борн, прошу вас, приезжайте. У нас код «Скала».

На жаргоне ЦРУ код «Скала» означал чрезвычайную ситуацию.

Дожидаясь вызванного такси, Борн размышлял о Мартине Линдросе.

Сколько раз за последние три года он обсуждал с Мартином интимную, нередко болезненную тему потери памяти. С Мартином Линдросом, заместителем директора ЦРУ – человеком, который, казалось, меньше всего подходил для роли исповедника. Кто бы мог предположить, что он станет близким другом Джейсона Борна? Уж определенно не сам Борн, обнаруживший, что его подозрительность и мания преследования достигли апогея, когда почти три года назад Линдрос впервые появился в офисе Вебба. Разумеется, рассудил Борн, он заявился сюда для того, чтобы еще раз попытаться завербовать его в разведку. И это предположение было вполне естественным. В конце концов, Линдрос использовал свою новообретенную власть, чтобы преобразовать ЦРУ в более мускулистую, более чистую организацию, способную иметь дело с растущей угрозой, которую представлял радикальный, фундаменталистский ислам.

Такие перемены были просто немыслимы всего пять лет назад, когда Старик правил Центральным разведывательным управлением железной рукой. Но сейчас директор ЦРУ действительно состарился – стал полностью соответствовать своему прозвищу. Поползли слухи, что он теряет хватку, что настала пора ему самому с почетом уйти на покой, пока его не выгнали. Борну очень бы этого хотелось, однако велика вероятность, что подобные слухи распускал сам Старик, чтобы вывести на чистую воду врагов, которые, как ему было прекрасно известно, прятались в чащобах внутри Кольцевой магистрали.[1] На самом деле у старого ублюдка еще оставался порох в пороховницах; его связи с влиятельными стариками, составлявшими незыблемый фундамент Вашингтона, по-прежнему были крепки.

…К тротуару подъехало красное с белым такси; Борн сел в машину и назвал водителю адрес. Устроившись на заднем сиденье, он мыслями снова ушел в себя.

К его полному изумлению, во время того разговора тема привлечения на службу так и не была поднята. За ужином Борн начал узнавать в Линдросе совершенно другого человека, не имеющего ничего общего с тем, с кем он вместе трудился на оперативной работе. Сам факт преобразований ЦРУ изнутри превратил его в изгоя в собственном ведомстве. Линдрос пользовался абсолютным, непоколебимым доверием Старика, видевшего в нем себя в молодости, однако главы семи отделов его боялись, потому что он держал в кулаке их будущее.

У Линдроса была близкая подруга по имени Мойра, но, кроме нее, друзей у него больше не было. И он проникся особым сочувствием к судьбе Борна. «Ты не можешь вспомнить свою жизнь, – сказал Линдрос за первым из многих ужинов, которые они провели вместе. – А у меня нет жизни, которую я мог бы вспомнить…»

Вероятно, их бессознательно влек друг к другу тот глубокий, неизгладимый удар, который пришлось пережить обоим. Из обоюдной неполноты родились дружба и доверие.

Наконец неделю назад Борн по состоянию здоровья на время покинул Джорджтаун. Он позвонил Линдросу, но его друг бесследно исчез. Никто не смог ему ответить, куда тот пропал. Борну недоставало того тщательного, рационального анализа, которому его друг подвергал нарастающую иррациональность рассудка Борна. И вот сейчас Мартин Линдрос оказался в центре таинственной загадки, которая перевела все ЦРУ в чрезвычайный режим.

Как только Костин Вейнтроп – человек, называвший себя доктором Сандерлендом, – получил подтверждение того, что Джейсон Борн действительно покинул пределы здания, он быстро и аккуратно сложил свое оборудование в наружный карман черного кожаного портфеля. Из главного отделения, разделенного пополам, Вейнтроп достал портативный компьютер и тотчас же его включил. Это не был обычный компьютер; Вейнтроп, специалист по миниатюризации, дополнению к его основному ремеслу – изучению человеческой памяти, лично переделал его под собственные нужды. Подключив к последовательному порту цифровой фотоаппарат с высоким разрешением, он вывел на экран четыре подробных снимка лаборатории, сделанные с различных ракурсов. Сравнивая их с тем, что было у него перед глазами, Вейнтроп позаботился о том, чтобы все снова стало в точности таким же, как было, когда он вошел в кабинет за пятнадцать минут до появления Борна. Покончив с этим, Вейнтроп погасил свет и прошел в кабинет.

Взяв со стола фотографию, он бросил долгий взгляд на женщину, которую назвал своей женой. Ее действительно звали Катя, и она была его женой. Именно полная откровенность помогла ему завоевать доверие Борна. Вейнтроп относился к тем, кто верит в силу достоверности. Вот почему он поставил на стол фотографию своей жены, а не незнакомой женщины. Создавая себе «легенду», превращавшую его в другого человека, Вейнтроп считал крайне важным добавлять в нее крупицы того, во что верил он сам. Особенно если приходилось иметь дело с таким опытным человеком, как Джейсон Борн. Так или иначе, фотография Кати произвела на Борна желаемый эффект. К несчастью, снимок также напомнил Вейнтропу, где она сейчас находится и почему он не может с ней встретиться. На мгновение его пальцы согнулись, сжавшись в такие крепкие кулаки, что побелели суставы.

Встряхнувшись, Вейнтроп быстро взял себя в руки. Хватит этой болезненной жалости к самому себе; его ждет работа. Поставив компьютер на край письменного стола настоящего доктора Сандерленда, Вейнтроп вывел на экран увеличенные фрагменты цифровых фотографий кабинета. Как и прежде, он тщательно проверил каждую мелочь, убеждаясь в том, что все в кабинете осталось в точности таким же, как он застал. Ни в коем случае нельзя было оставлять следы своего пребывания здесь.

Запищал сотовый телефон с расширенным диапазоном, и Вейнтроп поднес его к уху.

– Все сделано, – сказал он по-румынски. Вейнтроп мог бы воспользоваться и арабским, родным языком своего заказчика, но по обоюдному согласию было решено, что румынский будет меньше привлекать к себе внимание.

– Ты удовлетворен? – Голос был другой, ниже и грубее властного голоса человека, который нанял Вейнтропа, человека, привыкшего добиваться беспрекословного повиновения своих неистовых последователей.

– В высшей степени. Я отточил процедуру до совершенства на тестовых примерах, которыми вы меня обеспечили. Все обговоренное на месте.

– Доказательства этого проявятся в самое ближайшее время. – Доминирующие интонации нетерпения были приправлены едва различимым оттенком беспокойства.

– Наберитесь терпения, друг мой, – сказал Вейнтроп, оканчивая разговор.

Вернувшись к работе, он убрал компьютер, цифровой фотоаппарат и соединительный кабель, затем надел твидовое пальто и фетровую шляпу. Взяв портфель, лжедоктор Сандерленд напоследок еще раз внимательно оглядел кабинет. В его узкоспециализированном ремесле не было места для ошибок.

Удовлетворившись, Вейнтроп щелкнул выключателем и в полной темноте вышел из кабинета. В коридоре он взглянул на часы: 16.46. Он задержался на три минуты дольше намеченного, но все равно с большим запасом уложился во временной интервал, установленный заказчиком. Сегодня действительно был вторник, третье февраля, как и сказал Борн. По вторникам у доктора Сандерленда приема не было.

Здание штаб-квартиры Центрального разведывательного управления, расположенное на Двадцать третьей улице в северо-западной части Вашингтона, на планах города указывается относящимся к Министерству сельского хозяйства. Для того чтобы усилить эту иллюзию, оно окружено безукоризненно ухоженными лужайками с декоративными деревьями, между которыми петляют вымощенные гравием дорожки. Но само здание обладает максимально безликой внешностью – насколько только это возможно в городе, кичащемся монументальной архитектурой своих административных зданий. С северной стороны к нему примыкают массивные сооружения, в которых размещаются Государственный департамент и Управление медицины и хирургии Военно-морского флота, а с восточной – Национальная академия наук. Из кабинета директора ЦРУ открывался отрезвляющий вид на Мемориал ветеранам войны во Вьетнаме, а также на самый краешек сверкающего белого памятника Линкольну.