— Василий, — сказал он однажды своему преданному слуге во время утреннего туалета, — ты и твои способности мне нужны для выполнения исключительно важного дела, от которого зависит мое будущее счастье. Могу я на тебя положиться?

— Только прикажите, барин. Все сделаю, что пожелаете.

— Хорошо, мой дорогой Василий. Такие слова мне по душе. Сможешь ли ты так же хорошо подделать чужой почерк, как, например, мой. Да так, чтобы его нельзя было отличить от оригинала?

— Дайте мне три дня, Борис Иванович. Сделаю в лучшем виде. Ни один человек не скажет, что это подделка.

— Ты — молодчина, Василий. Я не ожидал от тебя такого проворства. Но советую осторожно обходиться со своим талантом, иначе не избежать тебе отправиться при случае в вынужденную поездку в Сибирь.

С этими словами он передал Василию пачку писем и добавил:

— Здесь, Василий, оригиналы, которыми ты воспользуешься, чтобы испытать свое искусство. Если будешь уверен, что получается, напиши что-нибудь на пробу и дай мне посмотреть, чтобы сначала я убедился.

Василий не появлялся три дня. На четвертый день утром слуга пришел и протянул ему лист бумаги.

— Это моя проба, Борис Иванович. Вы хотели посмотреть.

— Давай посмотрим.

Борис взял исписанный лист, положил его рядом с оригиналом и сравнил букву за буквой, слово за словом. Он не мог отличить копию от оригинала, найти хоть одну ошибку, которая выдала бы обман.

— Превосходно! Замечательно! — бормотал он под нос. — Это достигнет цели, и она ничего не заметит.

Потом добавил громко:

— Ты свое дело сделал очень хорошо, Василий. Я тобой доволен.

— Спасибо, барин.

И Василий благоговейно поцеловал барину руку. Потом Борис подошел к письменному столу, открыл секретный ящик и дал Василию исписанный лист.

— Перепиши это письмо почерком, который ты научился подделывать, и обрати внимание на все особенности оригинала. Мое счастье зависит от твоей ловкости… И от твоего умения молчать, — добавил он значительно. — Даю тебе время до завтрашнего утра.

— Слушаюсь, Борис Иванович, — ответил Василий и, взяв бумаги, молча ушел.

Когда Борис остался один, он долго в большом возбуждении ходил взад и вперед. Его губы продолжали что-то беззвучно говорить, руки отчаянно жестикулировали.

— Да! — сказал он наконец громким голосом и остановился. — Риск — благородное дело. Но большой опасности тут нет. Василий молчалив, а Любочка обещала сжечь все мои письма. Итак, никто ничего не докажет. Я доиграю игру до конца.

Сегодня за чайным столом Марии Дмитриевны не было никого, кроме семьи. Даже Беклешов, к большому огорчению Любочки, отсутствовал. Настроение было угнетенным и все вели себя необычно тихо. Верин всегда радостный юмор исчез, ее беспечный смех не слышали уже давно. Говорить о пустяках у нее не было охоты. Тихая и углубленная в себя, она целиком ушла в свое рукоделие. Другие дамы следовали ее примеру. Даже Петр Модестович был не в настроении. Он привык видеть вокруг себя веселье, в котором, впрочем, сам принимал пассивное участие. Гнетущая атмосфера за чайным столом была для него тем более неприятна, что он не умел занять себя сам, своими мыслями. Уже два раза фидибус[8] выпадал из его рук, что не случалось с ним уже 20 лет, с тех пор как его любимая скаковая лошадь неожиданно погибла из-за апоплексического удара.

Незадолго до 11 часов вечера Беклешов удивил общество своим неожиданным появлением. Так поздно приходить он не имел привычки. При его появлении хозяин дома, его большой друг и покровитель, вздохнул с облегчением. Он надеялся, что гость оживит разговор и расскажет городские новости.

— Добрый вечер, мой дорогой Борис Иванович! — воскликнул генерал. — Позвольте, несмотря на поздний час, приветствовать вас. Сегодня у нас ужасно скучно. Надеюсь, вы принесли изрядный запас новостей и немного повеселите нас перед сном.

— После столь любезного приема, — отвечал Беклешов, кланяясь дамам, — я могу более не извиняться за позднее появление.

— Mieux tard, que jamais,[9] — отвечала ему госпожа Громова.

Это мнение, конечно, разделяла и Любочка.

— Хотя я избалован вашей добротой, — продолжал Борис, обращаясь к Марии Дмитриевне, — я бы считал нескромным заходить к вам так поздно, если бы не поручение…

— Поручение? К кому поручение? — удивленно спросила госпожа Громова.

Руки молодых дам, усердно работавших над шитьем, вдруг остановились. Все глаза с любопытством обратились к Беклешову.

— У меня поручение к Вере Петровне.

— Ко мне? — спросила Вера испуганным голосом. Она смотрела на Бориса в напряженном ожидании, не спуская глаз. Он правильно рассчитал эффект, возбудив крайнее любопытство слушателей. Не отвечая на вопрос Веры, он продолжал:

— Я было уже собирался к вам, как раз к девяти, когда встретился в дверях с графом Островским, который шел к моему отцу. Граф попросил меня не уезжать, так как хотел поговорить со мной. Ничего не объясняя, он пошел к моему отцу и проговорил с ним целых два часа. Это время мне показалось вечностью, я умирал от нетерпения. Наконец меня впустили, и граф Островский передал мне письмо своего сына, заметив, что оно попало ему в руки через курьера. Я должен был как можно быстрее передать его Вере Петровне Громовой. Я поскакал к вам и этим исполнил данное мне поручение.

И, вынув письмо, он передал его Вере.

За несколько недель это был первый признак жизни, поданный Владимиром. Кровь прилила к ее щекам, и сердце забилось так сильно, что вот-вот выскочит из груди. Выразить, что она чувствовала, она не могла бы, как не могла поддержать обычный разговор. Молча принимая письмо, она лишь благодарно наклонила голову. Не глядя на письмо, положила его на коробку с шитьем.

Наступило молчание. Невольно каждый чувствовал, что с письмом связано нечто особое. Если раньше все смотрели на Бориса, то теперь взгляды обратились к Вере, которая снова углубилась в свою работу. Любочкины глаза перебегали от Веры к Борису и обратно. Она стремилась понять связь событий, которые поразили ее, как и других. Она ничего не могла угадать по лицу Беклешова, и это возбуждало ее не меньше, чем Веру. Но ей нетрудно было справиться со своим любопытством, так как она была уверена, что скоро сама Вера расскажет ей о содержании письма. Госпожа Громова первая прервала затянувшееся молчание:

— Прочти же свое письмо, Вера. Из-за нас тебе не стоит задерживаться.

— Я лучше прочту его потом в своей комнате, — спокойно ответила Вера, не поднимая глаз от работы так, как будто ничего особенного не произошло.

Говорили еще долго о каких-то пустяках. Потом Мария Дмитриевна подала знак к уходу. Она понимала Веру, желавшую в одиночестве прочесть письмо Владимира, и, испытывая сочувствие к бедной дочери, не хотела подвергать ее пытке долгого ожидания. Каждая секунда должна была казаться Вере вечностью.

Придя в свою комнату, Любочка и не думала ложиться в постель, так как знала, что ей предстоит узнать секрет события, которое разыгралось на ее глазах. Она взяла модный английский роман, недавно полученный в Петербурге, прилегла на кушетку, спокойно ожидая Веру, в чьем приходе была уверена. Она быстро пробегала глазами строчку за строчкой, страницу за страницей, мало вникая в содержание, так как ее мысли были далеко. Постоянно прислушивалась, не раздаются ли Верины шаги, ожидая их услышать каждую минуту.

Вдруг Любочка вскочила со своего ложа. Раздался тихий шорох, и через мгновение Вера в нерешительности вошла в комнату. Но это была тень Веры, той Веры, что час назад покинула чайный стол. Ее едва можно было узнать. Любочка испуганно кинулась ей навстречу с распростертыми руками, и Вера бессильно упала в ее объятия. Любочка уложила ее на кушетку, где только что лежала сама.

— Ради Бога, Вера, — сказала Любочка, когда та через несколько минут открыла глаза. — Скажи мне, что случилось? Ты меня ужасно испугала.