– Херуф, Херуф! Встань, старый болван. Переверни ее.

Он, рыдая, поднялся с земли и неловко, дрожащими руками взял женщину за плечо и за мягкий холм бедра. Тейе отпустила Нефертити. Глаза девушки были широко открыты, она закусила нижнюю губу, все ее мышцы были напряжены. Тело медленно перекатилось, и в небо уставились глаза Ситамон. Из уголка ее открытого рта вытекала вода, волосы лежали на шее, как рваный шарф. Тейе упала на траву и принялась безумными, неверящими руками гладить холодные щеки. Испуганные, возбужденные голоса собравшихся вокруг людей сливались в неясный гомон.

– Вызовите военачальника Эйе, – коротко скомандовал Херуф, – а потом врачевателя. Уведомите фараона, но сначала Эйе.

Тейе, приподняв безвольно податливую голову утопленницы, стала баюкать ее. Нефертити запричитала, простирая руки. Зачем она издает эти дурацкие звуки? – раздраженно думала Тейе. – Ситамон спит. Она лежала на воде и уснула.

– Ситамон, – сдавленно позвала она, приблизив губы к белому лбу.

Чьи-то теплые руки подняли ее, и она оказалась в объятиях Эйе. Факелы в руках приведенных им солдат пылали неровным пламенем. Она почувствовала, как ей на плечи накинули плащ, и внезапно пришла в себя. Эйе сидел на корточках перед Ситамон, приподнимая, ощупывая, внимательно осматривая тело. Рядом с ним присел врачеватель, они тихо переговаривались, но слов Тейе не слышала. Перед ней появилась Тиа-ха, и глоток вина проскользнул в горло. Нефертити внезапно замолчала, но Тейе видела, как она судорожно пытается подавить рыдания. Эйе поднялся.

– Слишком поздно, ничего не поделаешь, – сказал он, и что-то в его голосе заставило Тейе насторожиться, в ее притуплённое сознание медленно вползала тревога. – Она мертва.

Краем глаза Тейе видела, как переглянулись Нефертити и ее управляющий Мерира, бесстрастно вытянувшийся рядом с ней. Это произошло так быстро, что она подумала, будто ей почудилось, но потом заметила, что Эйе тоже это видел, и поняла, что он в одну секунду все оценил. Он тотчас повернулся и отрывисто скомандовал своим людям:

– Соберите всех слуг, рабов и танцовщиков, которые были здесь сегодня ночью. Царица, могу ли я опросить женщин?

Тейе слабо кивнула.

– Было бы лучше подождать до утра, – возразила она, с удивлением слыша свой спокойный голос. – Большинство из них не в состоянии связно говорить. Херуф поможет тебе.

Во тьме, недосягаемой для яркого света неровно горящих факелов, послышался шум, и кто-то прошептал:

– Гор идет!

Толпа тут же упала на траву, прижавшись лбами к земле, и Тейе вдруг поняла, что не сможет вынести зрелище горя сына. Она бросила последний взгляд на восковое лицо, остекленевшие глаза, в которых плясали отсветы факелов, создавая иллюзию жизни, потом повернулась и пошла прочь.

Обезумев от горя, Тейе всю ночь мерила шагами комнату. Она ждала, что Эйе вот-вот попросит принять его. День клонился к вечеру, а вечер перешел в душную неподвижность летней ночи, но он не пришел. Она не пыталась вызывать его, зная, что он явится, как только ему будет что сказать. Она с трудом проглотила какую-то еду и позволила Пихе омыть ее, одеть и накрасить, но отказалась принять и Тиа-ха, приходившую среди дня, и Нефертити, которая просила принять ее вечером. Она беспрестанно расхаживала из приемной в опочивальню и обратно, находя успокоение в разгадывании загадки. Ситамон превосходно плавала. Озеро не представляло угрозы для женщины – пьяной ли, трезвой, – которая была бесстрашной почитательницей водных глубин с тех пор, как научилась ходить. Ситамон сделалась императрицей, а Нефертити слишком поспешно и слишком охотно примирилась со своим поражением. А примирилась ли? Может быть, я неверно истолковываю характер племянницы, когда мои глаза застит зыбкое марево собственного горя? Ситамон сильно напилась, как и большинство женщин. Была ли Нефертити трезва? Это она устроила вечеринку. – Тейе прижала руки к воспаленным глазам и громко застонала. – Хочу, чтобы ты пришел, Эйе, – мысленно твердила она, останавливаясь у ложа и слыша, как Пиха тихо скользит сзади, зажигая лампы. – Моя дочь лежит под ножами жрецов-сем. Мой сын закрылся в своих покоях, и его рыдания слышны даже за тяжелыми дверями.

Через час Эйе, наконец, пришел и, велев слугам удалиться, сам закрыл за ними двери. Взгляд у него был замутненный, глаза под слоем краски ввалились. Тейе первый раз в жизни видела его потерявшим военную выправку, согнувшимся от горя. Некоторое время они смотрели друг на друга поверх мягкого света ламп, потом Тейе жестом предложила ему сесть и сама нервно опустилась на край ложа. Хотя он редко обращал внимание на строгие правила приличий, предписанные для приемов у царственных особ, сейчас он ждал, чтобы она заговорила первой, и ей пришлось начать.

– Не думаю, что хочу это знать, – хрипло сказала она.

– Ты уже знаешь. Как знаю и я. Мы допросили всех слуг и рабов во дворце, мы подступались к ним с лестью, угрозами, некоторых даже били. Мы опросили всех жен Осириса Аменхотепа и всех обитательниц Техен-Атона. Но одна лишь царевна Тадухеппа смогла немного помочь нам.

– И что же она сказала?

– Она видела, как незадолго до того, как началось представление ходящих по огню, Нефертити и Ситамон вместе отправились в озеро. – Он упреждающе выбросил вперед руку, предвосхищая возмущенное восклицание Тейе. – Нет, – угрюмо продолжал он. – Моя дочь сама не стала марать свои нежные ручки. Вскоре после этого царевна видела, как ее вытирала личная служанка.

– Ты предостерег Тадухеппу?

– Я велел ей молчать о том, что она видела, потому что это может доставить неудобства царице Нефертити. Малышка не сразу поняла, чего от нее хотят.

Тейе опустила взгляд на свои нервно переплетенные пальцы. Потом медленно расслабила руки.

– Всегда остается крупица сомнения.

– Конечно. Но самая ничтожная. Этим утром стражники пустыни нашли человека за дюнами. У него отрезан язык. Удивительно, как он не захлебнулся собственной кровью. Не стоит упоминать, что он не умеет ни читать, ни писать. Он, вероятно, был рабом во дворце, потому что кожа его ладоней совсем не загрубелая. У него исцарапаны руки и живот. Я сам видел его.

Их глаза встретились.

– Ее нельзя наказать, – прошептала Тейе.

– Конечно нельзя. Даже если бы ее вину можно было доказать, – а это невозможно, – она царица, и это ставит ее выше обычных законов. Мы не можем даже арестовать управляющего Мериру. Это было бы равносильно признанию того факта, что она, по меньшей мере, причастна к преступлению.

– Я хотела бы видеть, как с них обоих будут сдирать кожу до самых костей! – с горечью воскликнула она. – Что я скажу Аменхотепу?

– Нет смысла вообще ему что-либо говорить. Только он может вершить суд и наказание в этом деле, а я не думаю, что он станет что-нибудь делать, это доставит ему лишь страдания. Кроме того…

– Кроме того, мы все виновны в таких же преступлениях, совершенных из ревности или страха, – резко закончила она его мысль. – Нефертити научится быть осторожной, как научились и мы. Обними меня, Эйе. У меня болит сердце, я так устала, что не могу больше думать. Мне нужно избыть материнское горе, лишь рядом с тобой я могу позволить себе быть не божеством, а земной женщиной.

Он подошел и сел рядом. Она положила голову ему на грудь, и он обнял ее за шею, как делал много раз в детстве. Мерный стук его сердца успокаивал ее, и впервые с тех пор, как она взглянула на озеро накануне вечером, она ощутила, что тело ее расслабляется и веки тяжелеют. Эйе поцеловал ее и, осторожно опустив на ложе, укрыл покрывалом.

– Поспи, – сказал он. – Я пришлю Пиху и твоих носителей опахал. Не кори себя, Тейе, за то, что ты не смогла предотвратить несчастье, потому что вовремя не вмешалась и не сохранила равновесие между нашими дочерьми. Если бы Ситамон была более хитра и менее самоуверенна, то, возможно, бальзамирования в Обители мертвых сейчас ждала бы Нефертити.

Она что-то пробормотала в ответ, с закрытыми глазами она услышала, как он вышел и позвал ее слуг. Из всех детей, родившихся у нас с Аменхотепом, только Ситамон и мой сын достигли зрелости, – думала она, уже засыпая. – Теперь Ситамон ушла. О, муж мой, возможно ли, что все плоды нашей любви засохнут и погибнут? Так много любви за все эти годы без единого живого следа? Как бы я хотела, чтобы ты был сейчас в моих объятиях.