Эйе поднялся из кресла, постоял немного, чтобы унять сердцебиение, и вышел из комнаты вслед за Хоремхебом.

Сменхара, как и Хоремхеб, был обнажен, только синяя, с пятнами пота, лента стягивала его лоб, да маленькое бирюзовое Око Гора висело на тонкой золотой цепочке на шее. Он сидел, развалившись на троне в своей приемной, подложив под себя подушки, задрав ногу высоко на край позолоченного сиденья и свободно положив руку на поднятое колено. Они опустились перед ним на колени, затем поднялись, ожидая, пока он разрешит им заговорить. Горело множество ламп, казалось, Сменхара ничего не имел против того, что от них в комнате становилось еще жарче, а от их удушающих ароматов было не продохнуть.

– Ну, дядюшка, – едко заговорил он, – моя царственная сестрица на этот раз превзошла самое себя в глупости. Есть ли какие-нибудь причины, препятствующие тому, чтобы казнить ее или выслать? Может быть, нам стоит послать ее к хеттам, видя, как она жаждет оказаться в их обществе.

Это был личный упрек, и Эйе приготовился ответить, но неожиданно Хоремхеб опередил его:

– Мы ничего не выиграем от смерти царицы. Мы с носителем опахала предлагаем устроить засаду в северной Сирии и затеять там небольшую потасовку с участием иноземца, который наверняка прибудет. Если мы будем действовать разумно, даже Суппилулиумас не сможет прямо обвинить Египет в его убийстве.

– Ничего не выиграем? – яростно оборвал его Сменхара, повышая голос. Вялая рука, покоившаяся на колене, вдруг сжалась в кулак. – Моя мать обещала мне двойную корону. Она обещала! Я желаю получить ее. Она моя по праву рождения, а Нефертити хотела забрать ее у меня!

Эйе с любопытством смотрел, как кровь прилила к удлиненному лицу, как его впалая грудь начала вздыматься от негодования. Он не осмеливался встретиться взглядом с Хоремхебом, зная, что военачальник тоже увидел в этом бледную тень Эхнатона. Впервые за много месяцев между ними на миг промелькнуло молчаливое взаимопонимание, и, будто почувствовав это, царевич почти защитным жестом быстро провел рукой по своей выбритой голове.

– Полагаю, это не имеет значения, – продолжал он уже спокойнее. – Эхнатона скоро похоронят, и тогда я стану фараоном, а Мериатон – моей царицей. Что тогда сможет поделать сестрица? – Он немного подался вперед и холодно воззрился на посетителей. – Вы оба прекрасно понимаете, что, если вы устроите засаду на иноземца, вы должны быть уверены, что вам удастся убить всех его спутников, включая и любого из посланцев Нефертити. В противном случае об этом станет известно Суппилулиумасу.

Хоремхеб кивнул:

– В этом можно всецело положиться на меня. Сменхара метнул на дядюшку пронизывающий взгляд.

– У носителя опахала есть возражения?

Эйе поклонился:

– Нет, Птенец-в-гнезде.

Сменхара выпрямился, встал и, не удостоив их взглядом, зашагал в темноту. Эйе медленно выдохнул. Хоремхеб улыбался ему озорной улыбкой.

– Мы будто вернулись на десять лет назад, а? – проговорил он.

– Используй конницу, военачальник, – сказал Эйе, не ответив на его замечание, – и переодень людей под пустынных хапиру. Эскорт хеттского царевича, без сомнения, будет на лошадях, тут нельзя допустить ошибки. Все знают, как небезопасно сделалось на дорогах в пустыне. У нас должно получиться.

– Хорошая мысль. – Глаза Хоремхеба мгновенно прояснились. – Не хочешь ли получить копии моих указаний Мэю?

– Нет. Просто дай мне знать, когда все будет кончено.

Эйе удалось изобразить неглубокий учтивый поклон, потом он повернулся и медленно побрел прочь. Никогда еще он не чувствовал себя таким усталым.

Траур по Эхнатону подходил к концу. День за днем Нефертити молча сидела у окна, вглядываясь в раскаленную серебряную поверхность реки, в мерцание факелов, которые она повелела ночью зажигать вдоль берега. Каждый день она просыпалась на рассвете после короткого беспокойного сна с покрасневшими, воспаленными глазами и дрожью в руках, которую была уже не в силах унять. Когда к ней обращались с каким-то вопросом, она отвечала резко или разражалась слезами, и глаза воспалялись еще больше. Врачеватель прописал ей мазь, от которой слипались ресницы, и она часами сидела, отгоняя мух, привлеченных резким запахом, но, по крайней мере, снадобье охлаждало веки и приносило небольшое облегчение. В конце концов она заставила себя оторваться от проклятого окна и вместо этого проводила дни лежа на постели в затемненной комнате. Никто не подходил к ней. Даже Тутанхатону, спокойному и послушному мальчику, надоело слушать ее вопли и сносить ее тумаки, и он старался не покидать своих комнат или прогуливался по опустевшим садам. Нефертити вкусила одиночество и нашла его вкус горьким.

Утром в день похорон супруга она нашла в себе силы присесть у туалетного столика и позволить накрасить себя. Она не стала пользоваться мазью, чтобы можно было нанести на веки краску, но лицо приходилось снова и снова ополаскивать водой, потому что глаза слезились неимоверно. Хеттский царевич не приехал, хоть и мог бы успеть. Видимо, что-то случилось с ним или с Хани: может, захромала лошадь, или они поехали в объезд, чтобы их не обнаружили, или он мог заболеть. Может быть, как раз в эту минуту они приближаются к Ахетатону. При этой мысли она открыла глаза, слуга, подавив раздраженное восклицание, вновь потянулся за влажной салфеткой. Сменхара будет наречен божественным только завтра. Еще оставалось несколько часов, и каждый час мог принести избавление. Ей на голову водрузили тяжелый парик. Его украсили золотой сеткой с ляпис-лазурью, которая была аккуратно прикреплена к диадеме с возвышающейся над ней коброй с раскрытым капюшоном. Она была увенчана этой диадемой, когда сделалась царицей. За ней стояли служанки, готовые обрядить ее в траурное синее узкое платье, золотые сандалии и прозрачную синюю накидку. Под ослепительным солнцем покачивалась ладья, мягко тыкаясь в причал, где все прожилки в камне, каждый уголок ступеней были ей знакомы, как черты собственного лица.

– Мне надо выпить вина, иначе я не переживу этот день, – проговорила она, задохнувшись, чувствуя, как снова начинают слезиться глаза, и слуга, тотчас же опустившись перед ней на колени, поднес серебряный кубок. Она быстро, без удовольствия, осушила его. Я сама положила начало этой муке, – думала она, – ноне в силах положить ей конец. Повернувшись к слуге, она подставила лицо, чтобы он вытер черные потеки с ее щек. Когда пришло время отправляться, она поняла, что слугам придется осторожно поддерживать ее.

Пока ее несли на западный край города, откуда начиналась траурная процессия, Нефертити не открывала занавесей своих носилок. Хотя она слышала, как вестник оглашает ее появление, и стражники расталкивают толпу собравшихся по обе стороны царской дороги в надежде взглянуть на нее, она не пожелала удовлетворить их любопытство, как не пожелала, и глядеть на тянущиеся вдоль дороги дома и сады, на которые когда-то взирала с ощущением дивного счастья. Однако с удалением от центра города гомон толпы простонародья стал затихать, и она подняла занавеси, заслонив глаза от яркого солнца и ослепительно белого песка. К ней подошел распорядитель протокола, поклонился и указал ее носильщикам место, которое ей следовало занять. Когда ее вынесли вперед, Мериатон и Анхесенпаатон отделились от своих свит. Носилки остановились. Поколебавшись, Нефертити высунулась наружу, и дочери в слезах преклонили колени, чтобы обнять ее. Коротко прижав их к себе, она сделала знак управляющему трогаться с места и отстранилась, снова опустив занавеси. Она не хотела видеть, как гроб с телом ее супруга поволокут по песку к бесплодному, окруженному скалами оврагу, который он выбрал для своей гробницы. Она слышала сзади всхлипывания Мериатон и Анхесенпаатон, за ними слышались завывания плакальщиц, но ее глаза были сухими. У нее не осталось слез для Эхнатона. Они все были пролиты очень давно. Эхнатон сам сотворил ритуал погребения, вложив восторженное отношение к своему богу и чувство прекрасного, которым был наделен. Пение Мериры, предписанные танцовщицам движения, музыка, парящая в неподвижном воздухе, все вместе создавало впечатление – одновременно и грандиозное, и патетическое – той эры, которая теперь закончилась. Даже многочисленные враги Эхнатона среди придворных на время забыли, что они хоронили фараона, который вел их всех тропой своих заблуждений, а помнили только, что он был добрым человеком. Во время церемонии Нефертити сидела под балдахином, иногда тайком обращаясь за помощью к слуге, ведавшему ее косметикой. Она пыталась скрыть нервное дрожание рук. Несмотря на свою решимость сохранять спокойствие, она не могла удержаться от частых взглядов туда, где овраг переходил в пустыню и за ним, невидимая, текла река. Но песок мерцал, скала дрожала в раскаленном мареве, а посланника все не было.