Так доехали до городских стен. Военный лагерь под стенами девушек не впечатлил, потому как в разных исторических боевиках случалось видеть и побольше, и поцветастее. Ведам Таран, напротив, изумился дважды. Во-первых, тому, что Князь пригнал с севера такую мощную армию. А во-вторых тому, что девушкам на ту армию было глубоко плевать. Словно для них война была чем-то совсем отдельным от обычной жизни.

Так что, переночевав в достаточном отдалении (от разъездов девушек удачно спрятали), Ведам Таран все-таки рискнул вернуться домой. И вот въехал караван в южные ворота, и потянулся по широкой улице. Ирка и головой вертела, и глазами косила. Не соврал купец! Улицы чистые. На Земле в двадцатом веке из иных подворотен воняло гадостней, чем тут из самых узких проулков. Люди ходят умытые, подстриженные. Волосы у женщин блестят тем особенным блеском, который знающему глазу выдает ежедневную укладку.

За надвратной башней начиналась широкая площадь с небольшим базарчиком, каким-то присутственным зданием, журчащим фонтанчиком и каменной чашей перед ним, где стояли эти самые местные красавицы в количестве нескольких десятков — себя показать, людей посмотреть. Ну да, и воды же надо принести. Муж — хи-хи! — убьет, если болтать буду, так что подружки, скоренько-скоренько: как там у Тайад? Опять мальчик? Ну, ну, известно, от чернобородых завсегда мальчики рождаются…

Площадь миновали, втянулись в широкий проезд. Направо дома четкие, прямоугольные. Снаружи как испанские асьенды: все окна во внутренний двор, на улицу только узкие бойницы, двери да ворота из дубовых досок, толщиной — с разбегу не пробить. Улицы тоже прямые, просматриваются почти на всю длину. Налево — все наоборот. Переулки вьются, как макароны или кудряшки. Домики изящные, затейливые, крыши острые, под разноцветной яркой черепицей. Цветы на окнах, полукруглые балкончики. Словно бы и не один город, а два. Купец хмыкает, говорит, другие две четверти, «Горки» и «Солянка», еще заковыристей отстроены…

Скоро караван повернул направо, в «испанскую» сторону. Как Ирина поняла, четверть «Степна». Первые четыре дома от поворота занимали ковроделы, и свой товар они, по случаю солнечного дня, вывешивали попросту на глухие стены. По ним и улица называлась — Ковровая. Дальше еще частенько попадались дома с коврами; навстречу прокатились несколько тяжелых возов, груженых яблоками и дынями — по крайней мере, желтые округлые плоды выглядели точь-в-точь как земные дыни.

Миновали проулок: там уже не могли разъехаться ни четыре телеги, как на главной улице, ни даже две, как на Ковровой. В конце проулка неприятно-серым пятном мелькнула северная городская стена. Потом девушки услышали странный гул, подбиравшийся все ближе — и, наконец, увидали вывеску: вырезной из металлического листа, посеребренный, наверное — сверкал так, что глазам больно — толстый мужик с пивной кружкой в правой руке и окороком в левой. Под вывеской не было даже двери: обычнейший проем, затянутый от мух полотном на деревянной раме. Рама то и дело распахивалась, выпуская и поглощая людей: по двое-трое; шумными или спокойными компаниями.

Ведам Таран и его люди оживились, подкручивали усы, улыбались.

— Серебряное брюхо! — гордо сказал купец. — Лучший трактир в нашей четверти!

«Лучший в четверти» трактир занимал целый квартал. Входов Ирка насчитала четыре штуки. И гудело «Серебряное брюхо» на всю Ковровую улицу. Но Ведам бестрепетно приказал править к дому. Знакомство с достопримечательностью откладывалось.

Миновали еще один проулок на север, и еще один — к югу, в конце которого мелькали пестрые палатки: проулок выходил на маленький базар. Во второй проулок к северу повернули, и солнце переместилось за спину. Кроме солнца, позади каравана столпились прохожие. Кто поглазеть, кто просто ожидая, пока телеги освободят проход.

— Там, дальше, Водовзводная, — купец махнул рукой на северо-запад. — Дома с большими такими окнами, не как в нашей четверти. Девки воду берут на большом колодце; там же и разговаривают. Если заскучаете — туда. Только там приходят с ведром или с кувшином, с пустыми руками невежливо. Помню, дочка соседа как-то с кружкой пришла, смеху было… А вот мы и дома!

Слева заскрипели блоки, ворота пошли вверх, над стеной: в узком переулке иначе не открыть. Выбежали встречать домочадцы. Столько родни сразу Ирка даже на папином юбилее не видала. Тетка в красном платье повисла у купца на шее, старательно причитая от радости и кося на притихших девчонок непривычно-желтым глазом. Люди попрыгали с возов; работники пошли с караваном в ворота, на грузовой двор. Двое старших приказчиков с полупоклоном указали девушкам парадную дверь, по обе стороны которой подымались на дыбы красивые резные кони.

Коней Шеффер Дальт запомнил очень хорошо. Он легко затерялся в толпе прохожих, вместе с ними легонько поворчал: когда-де проулок освободят? Ишь, домой вернулся, невидаль какая! Возы убери с прохода, а там обнимайся хоть заполночь! — и под то ворчание пробрался к самым воротам, сумев заглянуть в лицо кое-кому из домашних и приехавших.

А потом живо развернулся, словно ему в рожу плюнули, и припустил напрямую к Ратуше.

— … Ратуше вашего славного города во всех поселках и местах Княжества Великого ТопТаунского везде будет почет и уважение, яко же боярам Великого Князя; а людям вашим торговым и служебным почет и место, яко войсковым четникам, сотникам и тысячникам, по разрядам их… А иные все уложения торговые и дорожные, и мостовое, и повозное «по старине», без перемены тех предбывших грамот; а Князю Великому в то не мешаться…

Корней Тиреннолл поднял руку и посол с готовностью замолчал.

— Стало быть, Великий Князь желает нашей дружбы и помощи; да и, прямо сказать, чтобы мы стали частью его земель по вольному хотению.

Собранные в парадном зале горожане возмущенно заревели. Послы стояли твердо; только капельки пота на загорелых лбах выдавали волнение.

— А на что ж тогда войско пришло?! — выкрикнул посадник, легко перекрывая гул. И поднял обе руки, подавая знак приставам утихомирить толпу.

Впрочем, тут, в зале Ратуши, собралась еще не толпа. Только выборные от четвертей да старшины гильдий. И тишина наступила быстро, потому как все хотели услышать ответ.

— Войско наше смирно под городом стоит, пакости и шкоды никакой не учинено! Такого вежества от войска никто не упомнит, каково наше! А на юг пойдем, на Тракт, с теми, кто его перекрыл, станем воевать! — в глаза соврал Михал-воевода.

— Это на желтоглазых что ли? На ЛаакХаар?! — закричали от дверей слева, куда на время совета сдвинули стол и лавки.

— Да нет, — мотнул головой воевода, — На южан, в лесу которые живут. Которые Тракт перекрыли, как о том запрошлыми летами в посольской грамоте к вашему вольному городу от Князя писано. Сам же я привозил ту грамоту.

Горожане на миг замолчали. А потом взорвались смехом:

— Это Волчий Ручей ты повоюешь, со всеми твоими тысячами? Да его наша ахтва городская десятью восьмерками когда еще жгла!

— Там какая жалкая сотняга за хворостяным плетнем, а ты притянул велику рать — стольный город станет брать!

— Ужо тебе, воевода, врать не умеешь! Прямо скажи: «Не пойдете под князя добром, примучу вас!» — так поверим!

— Тихо всем! Тихо, ну! Посадник говорить будет!

Корней стукнул ладонью по подлокотнику. Поднялся в кресле. Протянул руку к послам:

— Слыхали? Все одинаково думают!

Люди в зале притихли. Тяжелое дыхание волнами прокатывалось взад-вперед. Тиреннолл подумал: велю после все решетки открыть, воздух в зале поменять. День жаркий, а все в праздничном. Воевода посольский в шубе; и наши не отстают: что тех воротников меховых; что той золотой вышивки! Оплечья коробом стоят… И дух — топор вешай.

— Завтра общий совет соберем и ответ дадим; а с тем, господа послы, будьте здоровы! — приговорил посадник, опускаясь обратно в кресло.

Люди снова зашумели, заворчали, но расступились послушно, и позволили вывести гостей без ругани. Если б послы явились к посаднику вечером, без лишнего шума — глядишь, и договорились бы. Потому, если ГадГород в Княжество войдет, так и мытный сбор на границе с Княжеством — долой. И повозное вдвое меньше. И торговать железом — финтьенским ли, южным ли с ЛаакХаара — до самых северных пределов, до ледяных скал Юнграда… Ответ иной бы вышел! Бывает, город так и скупят на корню, жители его и не узнают, что втихомолку, за спиной, проданы. А на людях каждый боится сказать: продадим волю! Дорого предлагают, иного случая уже не будет!