Не все, но уже многие трубы дымят. Яков Евсеевич Кумынин, указывая кнутом на завод, как бы не Маврикию, а воображаемому собранию не говорит, а докладывает:

— После разгрома проклятой и ненавистной колчаковщины мы, передовые рабочие Мильвенского завода, окромя возрождения старых цехов, запустили на три смены новый цех запасных частей для сельскохозяйственных машин, предполагая изготовлять не в далеком, а в скором времени и самые машины…

— Вы в партии, Яков Евсеевич?

— Смешно довольно… А где мне быть, когда я… Ну, да ты сам знаешь, как я шел и как я пришел в свою партию.

Об этом спустя много лет, не называя фамилии Кумынина, в своей речи, посвященной великой дате, тоже скажет секретарь краевого комитета КПСС товарищ Толлин М. А. Но это когда еще будет. Для этого нужно столько прожить и пережить. Пока же будущий секретарь краевого комитета, даже не комсомолец, стоит на перевале горы и кричит:

— Здравствуй, Мильва… Родная Мильва!

Он кричит так громко, что Мальчик, вспоминая озорные годы своего и Маврикова детства, радостно лает с Мертвой горы на весь белый свет.

Под гору можно сесть в коробок. Ходок сам катится. Уклон пойдет до самого пруда. И Маврикий садится в коробок, надев свою новую синюю, длинную, почти кавалерийскую шинель, сшитую перед отъездом. Вообще он решил ходить в полувоенном. Не пиджак же надевать ему. Тогда потребуется рубашка с удавкой. Это будет слишком по-приказчичьи. У него хорошая гимнастерка. Умеренные галифе. Легкие хромовые сапоги. Настоящие, хорошего покроя, московские сапоги. Усевшись в коробке, он одну ногу в хромовом сапоге оставил за коробком. Не потому, что в коробке тесно. Дело в том, что Маврикий Андреевич еще не перестал быть немножечко хвастливым человечком. Это пройдет, а пока что есть, то есть.

Встреча с Мильвой радует его. А встреча с мильвенцами не то что пугает… Бояться нечего… Встреча с мильвенцами настораживает его.

Разумеется, сначала он увиделся с матерью. Она, подготовленная, видимо, теткой, ни о чем не спрашивала, только плакала, и целовала, да шептала: «Счастье ты мое», «Надежда ты моя». А сестрица Ириша сначала робела, а потом, как пришитая, стояла возле него. Еще бы. Единственный старший брат. В нем отчасти заключен и потерявшийся отец. Никто не говорил — погибший или сбежавший, а — потерявшийся, пропавший без вести. А вдруг явится? Являются же.

В первый же день приезда мать вынула из сундука фотографический аппарат фирмы «Ернеман» и положила его на стол со всеми принадлежностями, которые были давным-давно куплены Герасимом Петровичем. Тут было все: и потерявшие чувствительность пластинки, и бромосеребряная бумага, и пробирочка с проявителем и фиксажем-виражем. И красный матерчатый колпак на керосиновую лампу. Все, вплоть до ванночек.

Мать думала, что сын обрадуется аппарату. А он не обрадовался. Аппарат напомнил ему те годы, когда он так страстно хотел хотя бы подержать его в руках. Посмотреть, как закрывается затвор. Как уменьшается и увеличивается диафрагма, полюбоваться отражением на матовом стекле. А его лишили этой радости. Аппарат лежал в сундуке, стяжая не радость, а ненависть к себе.

Маврикий сказал матери:

— Отдай, продай, подари… Не хочется мне, мама, даже смотреть на него…

Аппарат снова оказался в сундуке. Ведь подрастает Ириночка. Может быть, пригодится ей.

Матери казалось, что выросший сын будет дальше от нее, а он стал ближе. Только очень странно было чувствовать, что у него усы.

Начались встречи. Как всегда в жизни Маврикия, случалось то, чего не хотелось. Попадались на глаза те, с кем можно бы и не видеться.

Встретился Модестик. Тот самый сын ветеринарного Врача, который никуда, по совету папочки, до поры до времени не примыкал. А теперь примкнул. Вступил в комсомол. Потому что уже все ясно. Советская власть не только удержится, но и будет жить. Ее признают одна за другой державы. Как же не признать Модестику и его папе? И войн не предвидится. Интервенция провалилась. А состоя в комсомоле, легче поступить учиться. Хотя и не сын рабочего и не сын крестьянина, но член РКСМ. Одно другого стоит.

Модестик стоял на перекрестке, видимо кого-то поджидая или просто так — не встретится ли кто? На Модестике была синяя сатиновая блуза без пояса. На голове — кепка. И вообще вид у Модестика был довольно пролетарский.

Завидев Маврикия, он крикнул:

— Здорово! Нашелся, значит. Я знал, что приедешь… Ничего, не робей. Конечно, жаль, что ты сбивался с пути.

В ответ на это Маврикий посмотрел на Модестика и, будто не узнавая или видя его впервые, прошел мимо.

Они разошлись, понимая, что больше встречаться им незачем. Маврикий не прошел и двух кварталов, как повстречался второй, ненавистнейший из ненавистнейших. Как будто кто-то нарочно подослал его навстречу. Это был Сухариков.

Он теперь, отрастив длинные волосы, еще больше походил на рано состарившуюся девку. Длинные волосы и рубаху на манер толстовки носил он потому, что принадлежал к людям искусства. Он руководил хоровым кружком в клубе металлистов.

Увидев Маврикия, Сухариков и в эту, третью встречу заметно перетрусил, а потом, после каких-то первых «нащупывающих слов», понял, что камня за пазухой Толлин против него не носит, стал лепетать нечто примиряющее:

— Что сделаешь, мы с тобой ошибались…

Сухариков вовсе не собирался этими словами взбесить Толлина.

— Мы? Когда ты говоришь «мы», то в это местоимение множественного числа не включай меня. Ты и я ошибались по-разному. Запомни это раз и навсегда. Ты и я — разные местоимения единственного числа. Иди. А то, не ровен час, от тебя опять будет попахивать…

Сухариков быстренько свернул за угол, поняв, что ему лучше всего руководить хоровым кружком где-то в другом городе.

Предстояла встреча с Ильюшей Киршбаумом и Санчиком Денисовым. К ним Маврикий и шел. Они назначили встречу там, где на лужке был когда-то пароход и где теперь стояла беседка, увитая плющом.

Маврикий очень боялся, что друзья начнут жалеть его или, хуже того, вызовутся в покровители, защитники. А ему не нужно никаких защит. Хватит. Да и много ли знают они о нем?

Когда Маврикий пришел в беседку, они уже были там. Обнялись сразу трое. И первым заговорил Иль:

— Как бы мы ни начали разговор, Мавр, куда бы ни повернули его, все равно скажем не то, поэтому лучше сядем и помолчим и поглядим друг на друга.

И они принялись молчать и разглядывать один другого после такой долгой разлуки. Ильюша брил уже не только усы, но и бороду. У Санчика едва пробивался пушок на верхней губе. И тот и другой были также в сапогах и в гимнастерках. Помолчав, Маврикий предложил:

— Говори, Иль. Я не обижусь.

— А мне нечем и не за что обидеть тебя. Мавр. Клянусь самым дорогим. И когда я думал о тебе, особенно в этом году, то я пришел к убеждению, что и я мог бы оказаться таким же обманутым, как и ты.

— И я мог бы, — сказал Санчик.

— Ребята! Вы щадите меня?

— Что ты. Мавр? Мы ищем у тебя прощения за то, что не разуверили тогда тебя… Но что мы могли, если более сильные люди разводили руками. Да зачем об этом… Об этом по крайней мере не надо говорить лет пять… Сейчас пойдем к нам. Тебя очень хотят видеть отец и мать.

— А Фанечка?

— Она неделю тому назад вышла замуж и уехала в Кронштадт.

— За…

— Ты угадал! За! За кого же еще?.. Какой она стала красивой. Про сестру так не говорят. Но есть же объективное измерение…

— А как Лера? Она еще не…

— Не вышла. Я видел ее, когда провожал Фаню. Лера несколько раз спрашивала, когда ты наконец приедешь. Она очень хочет видеть тебя.

— Спасибо, Иль. Я тоже хотел бы увидеть ее.

Разговаривая, молодые люди дошли до медведя. Он по-прежнему шел по своему гранитному постаменту и нес на себе якорь. Старинный четырехлапый якорь.

Знакомый чугунный зверь очень развеселил Маврикия.

— Вы знаете, ребята, — сказал он, — теперь наш горбатый медведь никого и ничего не олицетворяет. Нужно со дна пруда достать старую корону и установить ее у него на спине вместо этого дурацкого якоря. К памятникам старины мы, ребята, должны относиться с уважением.