Герасим Петрович не остался за утренним чайным столом. Не хотелось сидеть со старухой, напоминающей пришелицу с того света…

Дарья Семеновна, оставшись вдвоем с племянницей, могла бы перевести разговор на Маврикия, но ей хотелось, чтобы мать сама заговорила о сыне. А Любови Матвеевне незачем было рассказывать в общем-то чужой старухе об уходе Маврикия из дома. Заметив это, Дарья Семеновна спросила прямо:

— А Маврик-то где? Почему ты о нем ни слова, не думаешь, что он живой?

Тут Любовь Матвеевна сразу же завсхлипывала и ответила:

— Не знаю я, тетя Даша, не знаю…

Старуха на минутку призадумалась для порядка, а затем изрекла:

— Плохо, когда мать теряет сына и не ищет его.

— А где мне его искать? Да и зачем? Для верной гит бели. Все же говорят, что и он был замешан в освобождении коммунистов…

— Ась? Что-то не возьму в толк, — притворилась она не понимающей, о чем говорит племянница.

Любови Матвеевне пришлось рассказать все. Рассказав, она снова тихо заплакала, оглядываясь на дверь. Умеющая примечать все, ходя по тайге, как по своему двору, Дарья Семеновна поняла, что племяннице приходится бояться своих слез, своей тоски по сыну.

Проплакавшись, Любовь Матвеевна сказала:

— А ты, тетя Даша, будто знаешь что-то про сына и не хочешь сказать. Думаешь, жив он? А?

Дарье Семеновне очень хотелось сказать «да», но за этим «да» будет спрошено: «А откуда ты знаешь?» Можно, положим, сказать: «Слышала от верных людей», а она спросит: «От каких?» И пойдет-поедет. Разве не случалось на свете, когда добрый, но болтливый язык губил человека?

Задумавшись, как лучше поступить, она увидела на подоконнике колоду карт. Острый и быстрый ум подсказал ей, и она повторила подсказку вслух:

— А не спросить ли нам, Любонька, карты?

— Я уж не верю им больше, тетя Даша.

— А меня они, Любонька, никогда не обманывали. Может быть, потому, что мы в лесах и с богом и с нечистой силой в дружбе живем. И старого лешего, и молоденькую вещерицу привечаем, — говорила она, тасуя карты, а затем, разложив их, как никто и никогда не раскладывает, твердо заявила: — Жив-живехонек, — и показала на даму. — Не возьму только в толк, при чем тут бубновая краля. Не то он при ней, не то она при нем.

Дарья Семеновна, никогда не гадавшая на картах, знала, что на этот раз карты не обманут, как их ни раскинь, «толковала» соотношение одной карты с другой так, как ей было надо.

— Смотри ты, как ни раскидывай, все равно то же на то же. И не только жив-здоров, а где-то ходит-бродит совсем близко. А эти вот четыре винёвые в такой перемежке с крестовыми малыми картами прямо сказывают, что он всех видит, а его никто. А эти вот две червонки, десятка справа, шестерка слева, обозначают «страх». Боится открыться. И по всему видно, боится не этой дамы, не тебя, а которого-то вот из этих двух родных королей.

Любовь Матвеевна, до этого верившая картам, усомнилась в них. Уж очень они были какими-то многознающими и въедливыми. Усомнившись в картах, она усомнилась и в ворожее. Тетка Дарья ни разу после смерти сестры не бывала в Мильве и вдруг… Зачем? Продать шкурки? Сомнительно. Это лучше сделать в Перми. Пермь хотя и дальше от Дымовки, но до нее проще добраться по железной дороге. Любовь Матвеевна помнит, как она и Катя давным-давно, будучи еще девчонками, ездили с матерью в Дымовку за Каму к тетке Дарье и дяде Васе. Не подсказала ли тетка своему племяннику эту закамскую дымовскую родню? Домысел походил на правду. Нужно проверить. И племянница сказала тетке:

— Если карты не знают, кого из этих двух королей надо не бояться, а побаиваться, так вот этого, которого зовут Сидором.

Тетка и племянница снова посмотрели в глаза друг другу.

— А за этого можно ручаться? — спросила тетка, указывая на червонного короля.

— Неужели отец может предать сына, тетя Даша?

— Не сына, а пасынка… Слыхала я, что в Мильве приводили в камеры и родных сыновей. Не пасынков, а родных.

Любовь Матвеевна опять опустила глаза.

— Но матери-то детей не предавали. Меня-то ему зачем бояться? Со мной-то ему что мешает увидеться? Разложи их еще раз.

Старуха Кукуева догадалась, что ее гаданье разгадано, и сказала:

— Карты не любят, когда их мают. Пусть отдохнут. Завтра я их спрошу. Вернее будет.

— Куда же ты? — стала удерживать ее Любовь Матвеевна. — Разве ты не у нас будешь жить?

— Да в заводе-то мне сподручнее. Надо всю родню обойти и на сестриной могилке побывать. Завтра я приду. А этому королю ты тоже ничего не говори, что я тебе, Любонька, нагадала. Карты болтовни не любят. Муж мужем, а сын — сыном. Видела я этой зимой твоего короля в Дымовке. Видела, да не узнала.

— А почему же не узнала?..

— Далеко бы пошло… Ну так покамест, моя Любонька-голубонька — маковый цветок…

Проводив отказавшуюся от лошади тетку за околицу, Любовь Матвеевна стала думать не о найденном Маврике. Он для нее уже нашелся. О засидевшейся в девицах сестре милосердия Музочке Шишигиной. Дочери владельца электротеатра «Прогресс», которой при жизни Шишигин передал наравне с сыном половину всего движимого и недвижимого имущества.

Девица Муза Шишигина, двадцати семи лет, кроме знатного приданого, обладала живописным личиком и завидным сложением. На нее заглядывалась чиновничья мелкота и техники из последних классов училища. Но с ними можно было танцевать, целоваться и даже проводить время на затянувшейся до утра вечеринке, но не закрепляя все это таинством брака.

Муж должен быть мужем, а не нахлебником и тем более не транжиром нажитого отцом, и… И, конечно, с движимым или недвижимым, которое бы позволило ей и ему открыть свой электротеатр в одном из глухих, но многолюдных городков Урала. И чем глуше, тем лучше.

Не найдя достойного мужа. Муза Шишигина, почувствовав первые признаки возраста, решила выйти замуж за Герасима Петровича Непрелова. Он вовсе не стар для нее, а она для него молода. Уверенная в себе, она во время мильвенского мятежа обратила на себя его внимание. А потом, перед уходом мятежников, она, горя высокими чувствами, появилась в госпитале МРГ сестрой милосердия, а за Камой, по воле провидения, рока, судьбы и каких-то еще сил, от которых зависит течение жизни людей, оказалась в кошевке начальника финансов МРГ. Нужно же было как-то передвигаться, отступая с армией. А так как с ночлегом было трудно, сестра милосердия, естественно, не могла быть расквартирована с кем попало. И она останавливалась в избах с Герасимом Петровичем. Надежнее. Военные люди, особенно на войне, иногда слишком настойчивы. А Герасим Петрович, человек не пьющий, не курящий, состоятельный и обязательный, с которым можно поговорить обо всем и о новом электрокинотеатре «Одеон» или «Триумф». Особенно интересными были разговоры в длинные, темные вечера, когда в избе единственным освещением оставалась луна, если она в этот час заглядывала в окна.

Любовь Матвеевна старалась не верить сплетням, но ее тетка обронила новое подтверждение слышанному.

Трудно быть женой красивого и молодого мужа. Приходится многое не знать и прощать. Иного не остается. Если ты уличишь и устроишь семейный скандал, надо делать выводы. А какие выводы может сделать она, обожая своего Герасю, обожая до прощения ему непростимых грехов. И все же, безгранично любя его, она не могла доверить ему судьбу своего сына. Если он мог обманывать ее за Камой, кто может поручиться, что и по эту сторону реки он не… Нет, нет, он не предаст Маврикия. Этого он не сделает, но кто поручится, что он не проговорится случайно…

Нужно скрыть. Сын опора ее жизни, а он… От него можно ждать и того, чего он сам не ожидает от себя.

Пообещав прийти в Омутиху на другой день, Дарья Семеновна решила дать матери собраться с мыслями и подумать, как быть дальше. А сама ходила по мильвенской родне и знакомым, желая узнать как можно больше для Маврикия.

Они, наученные расправами, откровенничали теперь мало, почти не касались политики, положения дел на фронте. Впрочем, о фронтовых делах можно было и не говорить. Газеты больше не хвалились победами. Радовавшиеся приходу белых заметно мрачнели. Они что-то знали и скрывали.