Последние слова Юджиния произнесла с подъемом, хотя и чувствовала, как к горлу опять подступают слезы. «Глупо, глупо, глупо», – сказала она себе и поскорее опустилась на свое место.

– Какой чудесный подарок, моя дорогая, – сказал Джордж, тяжело поднимаясь и набрасывая на руку складки своей тоги. Он не был уверен, что жена чувствует себя достаточно хорошо и сможет сказать что-нибудь значительное, поэтому решил, что прийти ей на помощь – это его долг. Все утро она выглядела очень бледной, ее лицо было какое-то странное. Сначала Джордж подумал, что это следствие некоторого его отклонения от нормы на Мадейре – возможно, жена затаила обиду, – но он быстро выбросил эту неприятную мысль из головы. «Просто переутомилась, готовясь к празднику, – сказал он себе, – столько ночей просидела за кройкой и шитьем этого миленького костюмчика для Джинкс, а сколько рисовала, клеила из бумаги, следила за тем, что готовят Олив и Прю. Не говоря уже о. Хиггинсе и шефе кондитеров!» Джордж находил эти объяснения вполне убедительными, он полностью поверил в них.

– Чудесное чувство, я уверен, моя дорогая… – Голос Джорджа громыхал над волнами, словно он обращался к парламенту. Такими же надуманными и вкрадчивыми были его слова и тон, которым он их произносил. – …Это подарок, который наша юная леди будет хранить всю свою жизнь.

Юджиния взглянула на мужа, на длинный стол, счастливые физиономии своей семьи и друзей и почувствовала, как что-то в ней переменилось, словно внутри нее пронесся ветер и унес с собой все лишнее и нечистое. Пропала грусть, исчезло смятение. Майский лужок, вспомнила она, парусиновый павильон, наполненный гардениями, подружки невесты, букеты белых роз. Сны – это всего лишь сны, и не больше – хорошие ли, плохие ли. Юджиния дотронулась до ручки десятилетней дочки и улыбнулась.

– …Речь юбиляра! – Джордж постучал серебряной ложкой по своему бокалу.

– …Речь юбиляра! – подхватил Уит.

От дружных требований гостей затряслась скатерть. Закачались вазы с сахарной пудрой, и облако этого игрушечного снега окутало все, что было на столе и вокруг него. Ряды ложек, вилок и ножей погрузились в сугробы, салфетки стали похожими на горы, захваченные метелью. Тарелки сделались озерами, а солонки – человечками, скорчившимися под порывами ветра.

Джинкс была в совершеннейшем восторге от такого рождественского сюрприза. Стол точь-в-точь походил на предпраздничную выставку в витрине большого магазина игрушек, где извивающиеся железные дороги пересекают покрытые снегом мосты над пропастями, в санях сидят куклы с меховыми муфтами на коленях и, очень возможно, где-нибудь в центре располагается семейство медведей, повязанных красными бантами. Джинкс встала, с сияющей улыбкой посмотрела на отца, потом на мать и попыталась произнести те несколько слов, которые должны были сойти за речь на собственном дне рождения, но не придумала ничего подходящего, кроме:

– Спасибо всем! Это самый замечательный день рождения, какой только у меня был. И мне очень понравилось мое новое ожерелье!

– …Так вот, касательно нашего благополучного прохода мимо скал Гибралтара и нашего выхода в великое и историческое Средиземное море. Леди и джентльмены, я предлагаю вам Геркулесовы столбы!.. – Джордж продолжал свою торжественную тираду, как будто не было никакого перерыва. Его обуяло чувство собственного величия. – …С одной стороны – легендарный дом Ганнибала, горы Андалузии – с другой. Испания и великий бескрайний континент Африка…

– А как насчет берберских обезьян? – выпрыгнул вперед Уит и подбросил в воздух тарелку Джинкс, завопив на манер обезьяньих криков. – Никаких речей о днях рождения и скалах Гибралтара, если в них ни слова о берберских обезьянах!

Его вопль был встречен взрывом хохота и аплодисментами. Мрачное, тревожное или грустное настроение прошло. Поль топал ногами и стучал мечом по заставленному подарками столу с такой силой, что завернутые в фольгу пакеты и пакетики съехали в блюдо слоеных пирожков с корицей и перевернули два подноса с миндальными пирожными. Стюарды кинулись на помощь, но было уже поздно.

– Речи! Речи! – кричали все, потом начали вопить: – Лучше смешные истории! Нет, никаких анекдотов, просто истории!

Одна только Юджиния сидела как бы в стороне и наблюдала. Ее охватило чувство безмерного покоя. Оно появилось как-то само собой. Как-то сами собой исчезли сомнения, неуверенность, беспокойство. «У меня прекрасные дети, – сказала себе Юджиния, – они сильные, добрые и искренние. В конце концов только это и имеет значение».

Возгласы «Речи! Речи!» быстро сменились песенкой влюбленной моли, которую пропел доктор Дюплесси:

– У меня зеленые уши. У меня острые усики…

На что миссис Дюплесси стукнула чашкой о блюдце и приказала:

– Густав, немедленно прекрати!

А Поль, как всегда не к месту, закричал:

– Берберские обезьяны! Берберские обезьяны! Мартышки в зоопарке…

Его слова подхватили, переделали и превратили в песенку, которую в унисон заорали доктор Дюплесси, Лиззи, Джинкс и Джордж:

Потом они стали распевать смешные детские песенки, и Поль все перепутал.

– Никакая не «роза»! Идиот! «Коза»! Ты с каждым годом все тупее и тупее, Поль.

Но они оба – Джинкс и ее брат – хохотали так, что у них потекли слезы. Во время игры обиды не считаются. И Поль запел во все горло.

Тут Уитни отпрыгнул от стола и закричал:

– Кто за то, чтобы праздник продолжался? Лиззи, Поль и юбиляр? А кто может потягаться со старым кузеном Уитом? А? В любую игру?

«Мои дети счастливы, – повторяла про себя Юджиния, – у меня есть все, чего я желала. Просто мои мысли улетают слишком далеко!»

Сидя в своем кабинете в Линден-Лодже, Турок прислушивался к шуму в холле и гадал, сколько времени Карл будет терпеть неподчинение Энсона, грудью стоящего на защите двери. Если бы здесь был Бекман, они могли бы повеселиться и заключить маленькое пари. Карманный хронометр Бекмана был отменно точен, впрочем, в спорах, как и во всех финансовых делах, хозяин всегда брал верх.

Турок вздохнул и оглядел комнату. «Хорошо снова быть дома», – подумал он. Летний сезон хорош для Тони и Мартина-младшего с женами, у них там свой «круг», свои встречи, вечера, коктейли, свои пикники. Их «приняли» в свете, потому что он, «Старик», «Турок», специально позаботился об этом.

Но он, по правде говоря, не любил Ньюпорт. Ему не нравились Бельвью-авеню, казино, снобистский Клиффуок-Лейн. Ему не нравились там люди с их изнеженностью, не нравилась их лезущая в глаза надменность, жеманная претенциозность. Все, что они говорили, было простым колебанием воздуха.

Турок оперся о подлокотники кресла, обхватил белыми пальцами влажную прохладную кожу, которой они были обиты, и улыбнулся, вспомнив, как неожиданно уехал с морского курорта, как изображал сожаление по поводу своего внезапного отъезда, какой «маленький интимный бал» закатили в его честь немцы с Рейна, какие три скучных обеда он вытерпел и на каких пяти ленчах заставил себя присутствовать, прежде чем можно было позволить себе сложить вещи и уехать. Удивительное зрелище: его личный железнодорожный вагон, въезжающий на станцию.

Турок знал, что обязательно поползут слухи, он это предвидел, даже с нетерпением ждал, но первое сообщение принес Карл. Отъезда потребовало срочное дело:

– «Правительство», «Внешняя политика», «Какие-то готтентоты на Филиппинах (или это был Леопольдвилль?). Каковы бы ни были факты, летняя публика единогласно сошлась во мнении: «Дело сверхсекретное».

Первым сообщил об этом Карл, до точности подражая акценту, с которым это произносилось, и они оба, отец и сын, долго-долго смеялись.

– Не в том ли направлении направился молодой Джордж? – протянула со знающим видом одна дама с обширными связями.

– В каком направлении? – хохотнул отец, и они обменялись снисходительными улыбками. Турок не шевельнул пальцем, чтобы развеять слухи.