Это-то падение и разбудило ее. Но когда она уже касалась земли, или просыпалась, или умирала, то еще раз отчетливо увидела Поля, Поля в матроске, окруженного туземцами, оруженосцами, носильщиками. Они находились на какой-то поляне, где растительность была буйно-зеленой, как бывает в чаще джунглей. Поль увидел бананы и райских птиц и побежал, но тут увидел маму. Это были его последние шаги.

Юджиния крепко зажмурилась. «Это же только сон. Сон и только», – предостерегающе сказала она себе. Юджиния постаралась сесть, но страшно заболела голова, к горлу подступила тошнота, и она была вынуждена снова откинуться на подушку.

«Скоро наступит рассвет, – решила она. – Лагерь придет в движение, я позову Джозефа, и мы с ним посоветуемся. Организовать еще одну экспедицию не так долго. Мы найдем Джорджа около Виктории-Ньянза или еще где-нибудь. Где-нибудь в тех местах. Джозеф знает.

Возьму с собой девочек, мы посмотрим водопады. Девочки умеют ездить в седле, возьмем с собой сайке, мне, конечно, придется лежать в повозке, но Джеймс может… Джеймс может…»

Всплывшее в ее сознании имя вдруг что-то разладило в ней, заставило прекратить рассуждения о планах и, крепко обхватив себя холодными руками, разрыдаться. Юджиния открыла рот и подумала, что сейчас закричит. Но сколько бы горячих слез ни стекало по ее щекам и как бы отчаянно она ни закрывала глаза, ей никак не удавалось стереть из памяти картины: маленькое тельце ее сына падает между листьями бананового дерева. С листьев капает, капли сливаются в струйки, струйки образуют поток, и земля разбухает в губчатую массу, которая делается цвета свернувшейся темной крови, а поток пробивает через нее путь к океану, далеко-далеко от этого места.

– О мама! – заплакала она. – О мама, о мама! О Джеймс!..

И снова добрый старый «Альседо», – подумал Джордж. – Слава тебе, Господи. Скоро выходим в море. Благодарю тебя, Господи, еще раз».

Джордж расхаживал по своему кабинету, ища утешения в стоящих, как на параде, книжных полках, идеальном порядке на письменном столе, пресс-папье, панелях на стенах, подвесном потолке. Получая удовлетворение от солидной прочности красного дерева и мрамора, полированной бронзы, тисненой кожи и подлинно американского, первоклассного и ни с чем не сравнимого исполнения.

«Спасибо, спасибо тебе, Господи, – повторял и повторял Джордж. – Спасибо тебе, добрый, добрый наш Господи. Это же почти катастрофа, тот маленький эпизодик с Джини. Для мужчины никакая осторожность не излишняя, когда речь идет о его семье. За всем не уследишь». Джордж обвел взглядом комнату.

– Да, сэр, никакая осторожность не излишняя. Семья есть семья. И никуда от этого не денешься.

Из рулевой рубки донесся высокий и резкий свисток. Это капитан Косби отвечал на сигнал капитана порта, разрешающий выход в море. «Ну, что же, еще лучше, – решил Джордж. – Это значит, что загрузка угля закончена, кочегары на месте, последняя важная персона выпровождена из главного салона на грязные улицы Момбасы». Джордж представил себе их скользкие серые пальцы, заплесневелые визитные карточки и заискивающее: «Ах, какая жалость… Мы так сочувствуем мадам, ей так не повезло».

«В одно ухо входит, – сказал себе Джордж, – в другое выходит. Протягиваешь правую руку, убираешь правую руку. Подаешь правую руку и трясешь эти пальцы… Проделываешь этот фокус-покус и поворачиваешься спиной…»

– Вот и все, вот и все! – пропел Джордж последнюю строчку из старой школьной песенки. Он пребывал в самом приподнятом настроении, море ему было по колено и хоть трава не расти. – Следующая стоянка – Сейшельские острова, – почти в голос прокричал он, – и на этот раз уже ничего не сможет встать поперек моего пути. На этот раз я не рискую. Ничто не может угрожать семье Джорджа Экстельма, пока он с ней.

Джорджу нравился звук его голоса. В нем слышалась авторитарная, самоуверенная нотка, свойственная завсегдатаям мужских компаний и уважаемых залов, где встречаются привилегированные и богатые. Он звучал, как должен звучать голос хозяина Филадельфии.

– А вот еще этот маленький томик, – проговорил Джордж и взял со стола книжку. – Мне чертовски повезло найти ее буквально за несколько дней. Да еще где – в Момбасе! Вот Джини обрадуется.

Джордж провел пальцем по маленькому золотому страусу, вытесненному на переплете.

– «Рассказ об африканской ферме» Ральфа Айрона, – громко ухмыльнулся он. – Псевдоним Олив Скрайнер, выходца из Голландии, постоянного жителя Южной Африки и лондонского литературного льва… или львицы… так сказать. Скоро Джини поправится. Нужно только набраться немного терпения.

Джордж представил себе жену сидящей в палубном кресле, ее юбка убрана под летнее одеяло, шляпка подвязана газовой вуалью, пальцы с нетерпением сжимают его скромное подношение, его подарок, эту книгу.

– О, Джордж, – скажет она, – как ты сумел найти ее? Мне и в голову не приходило, что в Момбасе может быть книготорговец, не говоря уже о том, что у него найдется такое сомнительное произведение!

И то, как она произнесет «сомнительное», покажет, насколько правильным был его жест и насколько правильно она его поняла.

– Я и через миллион лет не смогла бы поверить, что ты с одобрением отнесешься к тому, что я читаю такую книжку! К тому же после того, что о ней говорили дома.

А Джордж ответит:

– Что угодно, только бы это доставило тебе удовольствие, моя дорогая… – и не договорит фразы до конца, чтобы сохранить таинственность, которая бывает такой соблазнительной.

– Что угодно, только бы вернулись розы на щечки моей миленькой женушки, – повторил Джордж, оглядев свой стол, улыбнулся и провел рукой по волосам. «Сорок два, – подумал он, – мне только сорок два, впереди целая вечность для супружеской жизни».

– Щечки моей миленькой женушки… – повторил он еще раз.

Джорджу не повезло, потому что он произнес эти слова именно в тот момент, когда дверь к нему открыл Бекман. Джордж не слышал стука – если только Бекман постучался. Он слишком увлекся своими грезами.

– Приятно слышать, что ты еще об этом думаешь, – произнес Бекман. Шутка его брякнулась, как камень. Веселья в его глазах не промелькнуло. – До тех пор, пока вы все не прискакали из саванны, я не представлял себе, что похож на бледную немочь. Одному из верных последователей твоего папаши не до развлечений. Не для меня тропический шлем, диагоналевые бриджи и скатерть на лужайке под баобабом.

– У меня больная жена, Огден. Я был бы благодарен, если бы ты помнил об этом.

Джордж понимал, что фраза прозвучала заученной, что она выдает его с головой как человека, думающего не о том, о чем положено думать.

– Ну что ты, Джордж, я помню. Я же был на вокзале, когда все вы примчались в Найроби с вытаращенными глазами, – ответил Бекман. Он хотел добавить: «И зажав дрожащий хвост между ногами», но решил не говорить этого. У Джорджа сейчас голова идет кругом от навалившихся на него проблем, решил Бекман, и если он и научился чему-нибудь за многие годы, когда выполнял для Турка всю грязную работу, то тому, что даже слабовольный человек становился воинственным, если его загнать в угол. Если наброситься на него с прямыми обвинениями, он может, не задумываясь, соврать, ответить угрозами, сблефовать и просто забыть о нем, но вот намек пробирает до костей незаметно.

– Ведь это я встретил вас с экипажами и закрытым ландо для нашей больной. – Бекман улыбался. – Хотя должен с сожалением признаться, что не я тот юноша, который с шумом примчался сюда из буша и потребовал подготовить судно к приезду леди, пригласил медицинскую сестру, потребовал укомплектовать аптечку. Весьма любезно с его стороны, я хотел сказать, со стороны лейтенанта Брауна, все это сделать для тебя, Джордж. Человек действия при всех обстоятельствах.

Джордж отвернулся от Бекмана и смотрел в окно. В порту кипела работа. Черные тела извивались на солнце, как мечущая икру сельдь, в воздухе мелькали белые зубы, темная кожа, розовые ногти, розовые ладони, подвижные в суставах руки и плечи – от этого вида Джорджа тошнило. Свет резал глаза, а от этого мелькания начинала кружиться голова. Всего только несколько восхитительных секунд он чувствовал себя снова в полной комфорта Филадельфии, и вот теперь он опять на своем корабле, потерявшийся в водах дорог, которых никто еще не исследовал. Джордж опустил занавески на окнах. «Африканская пыль висит в воздухе и проникает повсюду. И чем только занимаются стюарды», – подумал он, но знал наперед, что ругать их не станет.