Лиззи разжала пальцы и дала карандашу упасть в воду, подумав, что, может быть, какая-нибудь рыба по ошибке схватит его. Но ничего не случилось – металлический карандаш погрузился в воду, и по этому месту пробежало несколько грязных волн, а корабль тем временем ушел вперед.

«Повезло рыбе, – подумала Лиззи, – если бы она съела карандаш, то, наверное, подохла бы. «Свинцовое отравление», – сказала бы миссис Дюплесси».

Лиззи взглянула на нос яхты – там не было ни души, все кресла пусты. Она обернулась на корму, но там располагались только Уит, Джинкс и Поль, усевшиеся в кружок, как в классе. Лиззи подумала, что они похожи на цирковых собачек с болтающимися в воздухе лапками. «Бу-бу-бу».

– Но это же несправедливо, кузен Уит! – донесся капризный голосок Джинкс.

«Бу-бу-бу», – повторила про себя Лиззи. – Что понимает Джинкс, когда говорит «справедливо»? Что она вообще понимает в справедливости? – вдруг пришло в голову Лиззи. – Она думает, что «справедливо» – это лишняя чашка какао или на полчаса позже лечь спать. Ну и глупенькая же она».

Лиззи решила перейти на другой борт корабля, чтобы не слышать больше этой чепухи – «чепуха» в тот день было ее любимым словом, – и потом решила, что ее занятия на сегодня полностью завершены. «А если мама станет меня наказывать за то, что я ушла раньше времени, я просто совру, – сказала себе Лиззи. – Скажу, что забыла. Кто может меня наказать? Бог?»

Эта мысль ей очень понравилась. Лиззи представила себе церковь на Риттенхаус-сквер с витражами в окнах, на которых изображались святые, окружавшие Христа. Лиззи нарисовала себе картину, как разъяренный святой поражает ее молнией. Или, может быть, в окно влетит пастушеский посох Христа и пронзит ей сердце? Лиззи представила себе, как она умирает на скамейке, отведенной в церкви для ее семьи: из ее груди все еще торчит посох, она на последнем издыхании шепчет слова бесполезной исповеди, а ее пальцы царапают молитвенник, словно пытаются открыть в нем какую-то сокровенную тайну. Она будет умирать долго и мучительно, все будут лить над ней обильные слезы, умолять ее не умирать, а она испустит дух с отважной улыбкой на устах. «О, Лиззи!» – будут все оплакивать ее. «Моя дочка!» «Моя сестренка!» «Мое возлюбленное дитя!» Вот, будут знать!

Лиззи пересекла верхнюю палубу, миновала полоскавшуюся на шестах сетку для игры в кольца, кресла, от сидений которых пахло солнцем и морской солью, главный вход внутрь яхты и только что отлакированный шкаф для игр, который сиял, как кусок льда. Лиззи не посмотрела ни на один из этих предметов, напоминавших о жизни на корабле, они только злили ее. Ноги сами несли ее мимо. Вырывавшийся из трубы пар то устремлялся вверх, то сползал вниз и расползался по деревянной палубе, как щенки терьера. Лиззи прошла сквозь них.

«Что бы могло быть справедливым, – думала Лиззи, – так это сейчас же отправиться домой. Забыть про Борнео и Корею и все остальные места вместе взятые, переплыть через Тихий океан, сесть в Сан-Франциско на поезд и поехать обратно в Филадельфию. Вот это было бы справедливо».

Наветренная сторона яхты обдувалась сильнее подветренной. Не успела она ухватиться за поручни, как ее юбка обвилась вокруг коленей, а блузка надулась, как воздушный шар. Она отпрянула к шкафу с играми, чтобы привести одежду в порядок, испугавшись, что кто-нибудь видел, как заполоскало по ветру ее кофточку. «Я похожа на миссис Дюплесси, – подумала Лиззи. – Здоровенный бюст, корсет и торчащее вперед пузо. – Она поправила блузку, засунула галстучек в подвески-шарики и шлепком выровняла воротник. – Если я не могу одеваться, как взрослая, то буду выглядеть, как ребенок-кретин с глуповатой улыбкой. Поэма «Ребекка с Саннибрукской фермы». Маленькая мисс Вандефул со своим зонтиком и дымчатыми жемчужинками-пуговицами, и еще с этой дурацкой красивенькой шляпкой… Неудивительно, что Джинкс упивается этой глупой книжонкой. Ребенку ее возраста как раз и нравятся подобного рода пустые россказни.

Лиззи процитировала про себя несколько строк из поэмы и сморщилась, словно попробовала что-то страшно кислое. Она втянула щеки, сложила губки и сощурилась. «Ну кому какое дело до кирпичного домика или забытого Богом местечка, вроде Риверберо».

Лиззи опустилась на палубу из тикового дерева. От досок исходило манящее тепло. Она села, оперевшись спиной о стену, вытянула перед собой ноги в синих чулках, предоставив солнцу прогреть ей икры и щиколотки. «Мне тринадцать лет, – сказала себе Лиззи, – а не десять, как этому ребенку Джинкс. В марте мне четырнадцать, а до марта каких-то пять месяцев. Даже не пять», – сообразила она, потому что уже почти наступил ноябрь.

«Четырнадцать, – подумала Лиззи. – Магическое число». Оно сверкало восхитительными образами: платьями, расшитыми серебряными бусами, шляпками с перьями марабу, туфлями с обтянутыми атласом каблучками и пряжками из перламутра и черного янтаря.

– Четырнадцать, – повторила она вслух и стала размышлять о страшной судьбе, которая забросила ее, молодую леди значительного возраста и скрытой красоты, на корабль, неторопливо направляющийся через Индийский океан. «Плывем на Борнео, это надо же! Мне вообще не следовало бы быть здесь. Мне следует быть в Филадельфии, посещать танцевальный класс и школу для молодых леди. Мне нужно готовиться к году моего выхода в свет, говорить по-французски, учиться делать реверанс в бальном платье. Невыносимо тяжело осознавать, как жестоко поступает со мной жизнь».

Лиззи изо всех сил сомкнула веки, даже стало больно глазам, и, откинув голову, стукнулась о стенку.

– Это просто несправедливо, – шептала она снова и снова.

– Вам нехорошо, Лиз… мисс… мисс… мисс Лиззи. Рядом с ней стоял Генри, смотрел на нее и никак не мог решить, как правильно обращаться к молодой леди. Время трапез имеет свои правила, чай – тоже. Хиггинс говорил, что никогда не следует обращаться к тем, кто стоит выше тебя, не употребляя соответствующего титула. Проблема заключалась в том, что Генри никак не мог забыть, какой свободой пользовался в Порт-Саиде, какими друзьями они с Недом сделались с детьми Экстельмов, поэтому очень часто ловил себя на том, что по ошибке говорил просто «Лиззи». А бывало, что он вообще чуть ли не заговаривал с ней, не называя ее никак, будто они были родственниками или друзьями. В такие моменты Генри понимал, что он самый глупый мальчишка на свете.

– С вами все в порядке, мисс Лиззи? – повторил Генри. Он никак не мог решить, сесть ли ему на палубу рядом с ней или продолжать стоять, нерешительно наклонившись к ней. Генри чувствовал себя ужасно длинным. Ему казалось, что он раскачивается, как пугало на жерди, а штанины его брюк хлопают на ветру, словно дырявые торбы, в которых лошадям задают овес. Он заставил себя не сходить с места. «Ты позволишь себе вольность, если присядешь без приглашения», – напомнил он себе слова Хиггинса. Нельзя забывать, что говорил тот о «вольностях».

Лиззи не хотелось открывать глаза. На секунду она представила себе, что если не разжимать век, то этот голос исчезнет.

«Вот еще несчастье, – сказала она себе. – Но почему все эти вещи вечно приключаются со мной? Почему Генри не может оставаться среди своих?» Расстроившись, что она не смогла выглядеть почти четырнадцатилетней молодой леди, она весь свой гнев обрушила на Генри.

– В чем дело? – высокомерно бросила она ему. – Что, кузен моей матери велел тебе вернуть меня на урок?

Она даже не назвала Генри по имени, как впрочем, обошлась и с Уитни. Она старалась быть как можно дальше и отчужденнее от него. Казалось, она с издевкой выговаривала ему: «Раб», «Вассал», «Тебе не сдобровать, когда мой отец, император, услышит о твоем непослушании». Лиззи воздвигала вокруг себя защитную стену, словно складывала ее из деревянных блоков.

– Если он послал тебя, то я пойду.

– Нет, он не посылал, то есть, мистер Уитни не посылал… – сбивчиво ответил Генри. – Мисс… Лиззи… – Добавил он положенные почтительные слова, вытягивая их из себя, как сокровища из шкатулки. – Я увидел, как вы стукнулись головой, вот и все. Мисс… Лиззи…