Впрочем, состояние бездеятельного горя и уныния было чуждо сестре-хозяйке. Перестав мыслить практически, она перестала бы быть Ульяной Ивановной. И нет ничего удивительного, что, весьма быстро осушив слезы, она шепотом, но очень серьезно сообщила доктору:

– Арсений Васильевич, а ведь мы их, окаянных, надули!

Доктор Великанов, вовсе не считавший, что ему удалось выйти победителем из первой встречи с господином Ренке, удивился.

– Вот как? – спросил он Ульяну Ивановну, приподняв над очками кудловатые брови. – Я не заметил, чтобы мы их в чем-нибудь обманули, Ульяна Ивановна… Если не считать, конечно, удивительной находки в кармане моего плаща. Но…

Голос доктора начал обретать неприятный металлический тембр, и Ульяна Ивановна предпочла перебить его речь:

– Что уж, батюшка Арсений Васильевич, про то вспоминать! Кто старое помянет – тому глаз вон. Я про то говорю, что не все к ним, злодеям, в руки попало. Когда Мазепа скакать начал, очень многое с возу попадало.

– Что с воза упало, то пропало, Ульяна Ивановна.

– Как же это так пропало, Арсений Васильевич? Чемодан ваш большой коричневый, постели, сумочка моя, корзинка… Часовой-то того не приметил. Обязательно мне туда сходить да подобрать надо.

– Нет, этого делать не нужно. Если вы второй раз попадетесь около запретной зоны, может быть очень плохо. Я категорически против этого… Я даже запрещаю вам думать об этом!

Ульяна Ивановна всплеснула руками.

– Как же, батюшка, не думать? Простынь льняных новых полдюжины, три одеяла… думочка ваша любимая.

Самой Ульяне Ивановне, хорошо помнившей о любимом докторском абажуре, такой довод показался очень убедительным, но доктор Великанов остался непреклонен.

– Я разлюбил ее, Ульяна Ивановна, – холодно сказал он и повторил: – Я запрещаю вам идти за этими вещами.

– Пусть все пропадает, значит? – спросила Ульяна Ивановна тоном, подразумевающим, что она говорит о вещи невозможной, даже немыслимой.

– Да, Ульяна Ивановна, пусть эти вещи пропадут. Вам пропадать из-за них я не позволю.

Забота доктора Великанова растрогала Ульяну Ивановну до глубины души, но мысль о гибели докторского имущества была невыносима.

– Там, Арсений Васильевич, и больничное имущество есть, – напомнила она.

В прежнее время больничное имущество в представлении обоих было чем-то священным, но доктор и на этот раз не сдался.

– Допустим. Охотно принимаю ответственность за его гибель.

– Хорошо. Пусть по-вашему будет, – сказала Ульяна Ивановна, сжимая губы.

Это означало, что по-докторски все равно не будет.

– Я хотел бы, чтобы вы подтвердили это своим честным словом, – мягко, но требовательно сказал доктор.

Чего же честное слово давать? – возразила Ульяна Ивановна. – Вовсе незачем словами разбрасываться. Я отроду нечестных слов не говорила.

– И все-таки, я хотел бы, чтобы вы дали мне слово не делать опрометчивых поступков. Это было бы, так сказать, гарантией…

Увы! Гарантии доктор получить не успел, ибо его разговор с Ульяной Ивановной был прерван появлением старухи-соседки.

– Доктор приезжий вернулся? Горюшко у нас приключилось – гражданка одна повесилась…

Доктор Великанов не заставил себя долго ждать. Через несколько минут он был на окраине села, где в толпе колхозниц лежало тело молодой, очень красивой женщины.

Веревка, на которой она повесилась, была уже снята, но на шее сохранился отвратительный синий кровоподтек. Тело начало остывать.

– Поздно! – проговорил доктор Великанов, осмотрев женщину. – Помочь уже нельзя.

Кое-кто из колхозниц всхлипнул, но большинство продолжало стоять с сумрачными, суровыми лицами.

– Вот как хлеб-соль обернулась! – задумчиво проговорил Василий Степанович, пришедший на место происшествия с доктором Великановым.

– Какая хлеб-соль? – спросил доктор, но ответа не получил.

Только вернувшись домой, Василий Степанович рассказал доктору, что, собственно, произошло. Повесившаяся была женой поставленного немцами старосты Якова Черезова. Эта должность досталась Якову ценой страшной подлости и унижения: в день прихода немцев он вырядил жену в сарафан и заставил поднести захватчикам хлеб-соль. У бедной женщины от страха перед немцами и мужем тряслись руки, но тщеславному Ренке эта комедия понравилась.

– Хлеб-соль – это хорошо… Но почему одни?

– Другие потому не пришли, что боятся, – хмуро ответил Яков Черезов.

– Гнать сюда всех! – распорядился Ренке.

Немцы согнали с десяток старух и подростков и устроили целую сцену «приветствия», увековечив ее рядом снимков, опозоривших село.

После этого Ренке вызвал Якова Черезова, похвалил, но потребовал, чтобы он доказал свою преданность не только хлебом-солью, но и делом, рассказав, где спрятались большевики и красноармейцы. Большевиков Черезов предать не мог, потому что они ушли, но в каких домах скрываются раненые красноармейцы – рассказал. Шесть бойцов и восемь колхозниц были убиты немцами по его доносу. За это подлое дело Ренке назначил Черезова старостой.

С той поры отшатнулся народ от него и от жены его – Елены. Целую ночь мучил Елену Яков, чтобы заставить выйти к немцам с хлебом-солью. Смалодушничала она, согласилась – и поправить это было уже нельзя… Пойдет к колодцу – все расступаются и молчат, выйдет на речку – и здесь никто не приветит. Бывшие подруги отворачиваются, а иные спрашивают:

– Хлеб-то на закваске или на дрожжах ставила?

Напал на Елену стыд и страх. Бросила мужа, пошла к старику-отцу, но тот ее не принял.

– Ты наше село Большие Поляны опозорила, и тебе теперь прощения нет. Муж твой человек конченный, и ты для меня не существуешь.

Вышла от него Елена Черезова и решилась…

Но, добровольно казнив себя, она не оправдалась перед народом. Ее просто вычеркнули из списка живых, перенеся ее страшную вину добавочным грузом на живого Якова Черезова.

Рассказав эту историю, Василий Степанович добавил:

– Вот как военные обстоятельства людей обнаруживают. Этот Яков Черезов раньше у нас в колхозе счетоводом был, за обыкновенного человека считался.

Испуганно слушавшая этот разговор Ульяна Ивановна заволновалась.

– Как же он живет-то, неужто его земля носит?

– Пока носит, а дальше видно будет, – строго сказал Василий Степанович.

– Уж ты мне его покажи, – попросила Ульяна Ивановна. – Ни разу я таких злодеев не видала.

– Отчего же не показать? – пообещал Василий Степанович. – Он в комендатуру каждый день ходит. Только, видать, недолго ему осталось, – судьба у него ненадежная.

У доктора Великанова, внимательно прислушивавшегося к словам Василия Степановича, было большое желание задать ему один весьма существенный вопрос. Но лицо у плотника было такое простое, даже ласковое, что доктор не решился этого сделать.

Василий Степанович вскоре закончил беседу, сказав:

– Ну, пора и укладываться. Завтра нам с вами, Арсений Васильевич, много фашистской мебели изготовить придется…

После всех пережитых треволнений, доктор заснул удивительно быстро, причем ему приснился в высшей степени кровожадный сон. Он видел Мазепу, крепко привязанного к дереву, и самого себя, подкрадывающегося к нему с огромным деревянным молотом в руках…

Что касается Ульяны Ивановны, то ей удалось заснуть не сразу, а на рассвете она увидела сон отвратительный и страшный: будто коричневый докторский чемодан попал в руки господина Ренке.

Проснувшись от ужаса, Ульяна Ивановна немного успокоилась тем, что доктор так и не успел взять с нее честное слово.

«А хитер-то! – подумала она. – Тоже знает, как подъехать: честное слово ему дай!.. Как же! Тут уж я вольна что мне угодно делать, потому что уговор был – хозяйственные дела на мне лежат».

Это решение, сулившее Ульяне Ивановне в дальнейшем весьма опасное происшествие, вполне ее утешило.