– Эй, посторонись, очкастый. Не видишь, что ли?

В пяти сантиметрах от очков доктора Великанова пролетело толстое бревно, тяжело грохнув на землю. Удар был силен настолько, что бревно со звоном подскочило.

Доктор поднялся. Прямо против него стоял старик-плотник. Взор его, в упор устремленный на доктора, выражал столько холодной и безжалостной злобы, что доктор удивился.

– Прошу прощенья, что не задел! – проговорил плотник, отталкивая ногой сваленное бревно.

– Вы могли бы быть поосторожнее, – в свою очередь сказал доктор.

– А это мы без ваших советов обойдемся, – негромко ответил старик и вдруг взмахнул рукой, занося над доктором Великановым тяжелый деревянный молоток.

– Сказывай, сволочь, зачем приехал? – спросил он, надвигаясь на доктора, причем скулы его напряглись, а маленькая посеребренная бородка приняла почти горизонтальное положение.

«Это смерть!» – совершенно отчетливо сообразил доктор Великанов, глядя на мастера, на лице которого была написана непоколебимая решимость нанести страшный удар.

Удивительно быстро может иной раз думать человек!..

«В сущности, в моем положении жизнь ровно ничего не стоит, – пронеслось в голове доктора, – но умирать трусом я вовсе не желаю».

– Вы сами… сволочь! – решительно проговорил он, испуская сквозь очки сноп гневных лучей прямо в лицо плотника. – Ты немецкий наймит и предатель русского народа! Бей, мерзавец, но помни…

Если бы колхозный плотник Василий Степанович Черевов увидел слезы, услышал бы мольбу о пощаде или попросту не получил ответа, он, несомненно, опустил бы молоток на докторскую фетровую шляпу, но столь определенный гневный ответ озадачил его.

– Это я-то немецкий наймит? – не веря своим ушам, переспросил он, разглядывая доктора. – Да ты сам кто такой, гнида фашистская?

– Я доктор Великанов! – с достоинством ответил Арсений Васильевич. – Я – советский врач и гражданин Советского Союза. Ну, что ж? Бей!..

Молоток качнулся в руках мастера.

– Постой… Какой это доктор Великанов? Из города?

– Из города.

– Бабьей хвори главный начальник?

О, природа человеческая! Услышал бы доктор Великанов этакие слова раньше, не было бы конца его гневу, но сейчас он ответил даже с гордостью:

– Да! Меня арестовали немцы и к вам послали работать.

Молоток со стуком полетел на верстак. Степан Васильевич вытер рукой вспотевший лоб и недоуменно проговорил:

– Доктор Великанов, значит?… Вот было бы дело!.. А ведь я другое решил. И ты сам хорош. Пришел, сел вроде надсмотрщика – и молчок. Еще ладно, что меня под конец облаял, а то бы…

Покачивая головой, Степан Васильевич начал закуривать, причем руки его слегка дрожали.

– Вот было бы дело, – повторил он еще раз. – Доктор Великанов, значит…

И вдруг совсем просто добавил:

– Чего только война с нами не делает?… Думал ли я когда людей убивать? Дело-то, вишь, какое получилось: прошел у нас по Полянам слух, что приехал с немцами помещик – родственник какой-то нашего прежнего барина. Понял?… А тут ты приходишь, держишься строго, молчишь, в заграничной шляпе, – ну, я и понял, что это он самый… И ежели бы ты предателем меня не назвал, быть тебе сейчас неживым…

Василий Степанович усмехнулся.

– А в предатели-то я потому попал, что на немцев работаю?

– Поэтому, – подтвердил доктор.

– Ишь как! Значит, никак нельзя на немцев работать?

– Никак нельзя, – сухо отрезал доктор Великанов.

– А я вот полагаю, что кое-когда и можно. И очень охотно на них работаю. Дадут мне, скажем, задание, а я его перевыполнить норовлю. Они мне работенки подваливают, а я радуюсь.

– И думаете, что это хорошо?

– Неплохо. Ты продукцию-то мою видел?

– Не видел, но все равно нехорошо.

– Да ты глянь в тот угол.

Доктор посмотрел в ту сторону, куда показывал Василий Степанович, и первый раз за целый день улыбнулся: в углу, поблескивая желтизной отесанного дерева, лежало десятка полтора могильных крестов.

– Теперь ты мою продукцию видел и суди сам – помогать мне или нет. Хочешь, и впрямь не работай, неволить не буду. Тогда так договоримся: если Шкода или Дрихель придут, вид такой сделаешь, будто бревно меряешь, – вот и все… Так кто я – наймит немецкий?

Но оставим на время доктора Великанова и, чтобы завершить повествование об этом богатом событиями дне, вернемся к Ульяне Ивановне, покинутой нами в мрачных стенах фашистской комендатуры.

К ее чести, нужно сказать, что глубоко и остро пережив выпавшие на ее долю злоключения, она очень быстро обрела свою обычную жизнеустойчивость.

Практический здравый смысл безошибочно подсказал ей дальнейшую программу действий. Наскоро собрав разбросанное при обыске докторское имущество, она взвалила его на свои могучие плечи и двинулась по полупустынной улице села, разыскивая хату колхозного плотника, весьма основательно предположив, что там она скорее всего встретит доктора Великанова.

Хату она нашла без особого труда, но каково же было ее разочарование, когда эта хата оказалась пустой. Об ее обитаемости говорили только следы торопливой холостяцкой ночевки: брошенный на кровати старый полушубок, пустое ведро да охапка дров возле печки.

Удостоверившись у старухи-соседки, что хата эта действительно принадлежит плотнику, работающему в немецкой комендатуре, Ульяна Ивановна решила дождаться его прихода, а пока, чтобы не было скучно, взялась за уборку, вложив в это дело свою ненасытную любовь к порядку.

Отскабливая заросший грязью пол, она, по обыкновению, беседовала сама с собой, время от времени бросая несколько слов, не очень связных, но по которым вполне можно было судить о ходе мыслей.

«Подлюга какой! – переживала она встречу с господином Ренке. – Вот уж правда святая, что в газетах пишут, – самая фашистская сволочь… Прямо ведь за воротник!.. Пьянчужка окаянный!.. Сколько лет доктор шубу носил, а теперь придет зима, куда она годится? Мерзавцы какие… Часы им золотые понадобились!.. Станет пульс измерять, а часов нет… Чтоб ему подавиться, проклятому мазурику, сколько мыла пропало…»

Постепенно успокаиваясь, Ульяна Ивановна переходила к более деловым мыслям:

«Придется по селу пройти, может, где молочка промыслю, а то придет голодный… А что с селом сделали, изверги! Половину выжгли… Шпана проклятая!.. И погадать-то теперь нечем… Ох, судьба наша военная!..»

Нож плохо соскребывал въевшуюся в пол грязь, и это навело Ульяну Ивановну на соображение иного порядка.

«Уж эти мужики!.. И все едино, что доктор, что плотник – одинаково неряхи, за собой присмотреть не могут. Чуть закурил – и на пол… А что с Арсением Васильевичем делать, ума не приложу. Обстирай его теперь без мыла… Вот уж что правда, то правда: теперь своими глазами видела, какая бывает чума коричневая…»

За работой и подобными рассуждениями остаток дня прошел незаметно. И когда вечером Василий Степанович с доктором пришли домой, оба были поражены необычайным зрелищем. Ульяна Ивановна сидела на скамейке среди чисто прибранной хаты и заливалась горькими слезами. На ее коленях лежала виновница горя – варварски изуродованная докторская шуба.

Доктор Великанов, намеревавшийся затеять со своей спутницей неприятный разговор по поводу злополучной находки в кармане плаща, был обезоружен, даже растроган, и решил перенести объяснение на другое время.

Он даже постарался успокоить Ульяну Ивановну, сказав ей:

– Да что вы, Ульяна Ивановна, расстраиваетесь? Это же пустяки.

На что она сквозь слезы ответила:

– Какие же пустяки, Арсений Васильевич? Может быть, вы какой особый календарь знаете, а по-моему, зима-то не за горами – медовый спас завтра. И вовсе это не пустяки, чтобы главные доктора без воротников ходили.

Доктор Великанов не без горечи возразил:

– Я согласен, что предпочтительнее иметь шубу с хорошим воротником, но главный врач, Ульяна Ивановна, мыслится только при наличии больницы.

Это справедливое замечание заставило Ульяну Ивановну всплакнуть еще раз, теперь уже по причине, которую доктор Великанов признал достаточно уважительной.