Однажды он едва не поймал Василия Степановича. Передав ему заказ на несколько крестов, он вышел и притаился за дверью. Василий Степанович повернулся к доктору и совсем уже собрался, по своему обыкновению, отпустить заковыристую шутку и заняться арифметикой, но тут доктор приложил палец к губам. Плотник промолчал, и сейчас же в сарай ворвался Дрихель.

– Патшему мольтшаль?

– Говорить не о чем, вот и молчал…

– Мольтшал и думаль… Што думаль?

Василий Степанович побагровел, и его бородка начала принимать уже знакомое нам горизонтальное положение. Разговор грозил окончиться плохо, но, к счастью, его прервал голос Ренке, позвавшего Дрихеля.

– Опасная дрянь! – сказал, успокаиваясь, Василий Степанович. В любую минуту застрелить может… А глянь, доктор, нам ныне юбилей справлять можно. В аккурат тысячу изделий имеем. Чтоб быть ему, каналье Дрихелго, тысяча первым…

Если в своем крайне тяжелом положении доктор Великанов мог черпать кое-какое утешение в причастности к успешным действиям партизан, то Ульяне Ивановне приходилось несравненно тяжелее. При всей жизнеустойчивости, при всем своем умении находить выход из любого, казалось бы, совсем безнадежного положения, временами она приходила в состояние, близкое к отчаянию.

Некогда оживленное село Большие Поляны было почти безлюдно. При приближении врага в самый разгар лета из него ушли все, кто только в состоянии был двигаться. Самые сильные, суровые и храбрые примкнули к лесным партизанским отрядам, другие ушли ковать победу на оборонные заводы, третьи остались оберегать колхозное добро и скот, ютясь у друзей-колхозников, до которых не докатилась огневая военная беда. Остались жить при немцах больные да немощные старики, которым не под силу был трудный и далекий путь.

С кем ни заговорит Ульяна Ивановна, в какой уголок ни заглянет – везде горе, болезнь, голод и смерть. И не чужое горе, а общее, а если общее, то и ее, Ульяны Ивановны, горе. Так, по крайней мере, поняла она. И получилось само собой, что, поняв это, стала сестра-хозяйка большим и нужным на селе человеком.

Услышит, скажем, Ульяна Ивановна, что на другом конце села захворала одинокая старуха, накинет платок и задами, чтобы лишний раз не видеть немцев, побежит туда, навстречу чужой беде. Придет и дверь настежь откроет.

– Жива, Марковна? Слыхать, хворать задумала?

Спросит весело, а у самой душа на части разрывается.

В избе темно, смрадно, холодно. Больная в дальнем углу лежит, комочком сжалась, прикрытая бог знает какой рваной и грязной ветошью. Не то стонет, не то плачет:

– Видать, смерть приходит, Ульяна Ивановна… Сил больше нет.

– Выдумала еще – «сил нет»! – скажет, бывало, Ульяна Ивановна. – Ты наперед избу проветри да свежим воздухом дыхни.

И тут же за дело возьмется. Двери распахнет, сорвет с окон «затемнение», не спрашивая, примется за приборку больной. Попутно выскочит на огород, подкопает куст картофеля и в соседнюю жилую избу за огоньком заглянет. Через десять минут на загнетке пламя пляшет, греется вода для мытья и картошка варится. Плеснет в нее принесенным молоком Ульяна Ивановна, разомнет скалкой и скомандует:

– Поднимайся, пюре готово, после – чайку выпьешь. Да помойся сначала, опускаться нечего… А помереть – дело дурацкое и совсем нехитрое – от него немцу радость… До своих дожить надо. Бери ложку-то… Пюре – это самое диетическое… Да долго мне тебя уговаривать!.. Ведь я тебя, Марковна, за умную старуху считала.

Прикрикнет Ульяна Ивановна на больную и, странное дело, глядишь – той лучше становится: поднимется, помоется, горяченького съест и оживать начнет.

– Спасибо, Ульяна Ивановна, вовек не забуду!

Немало людей сумела взбудоражить и поднять с постели Ульяна Ивановна, но бывали и такие случаи, когда не помогали ни пюре, ни чай, ни суровые слова. Посуетится, покричит Ульяна Ивановна, а ничего не получается – совсем в человеке силы нет.

– Ну уж ладно, лежи спокойненько, не буду тебя донимать. А вечером доктора приведу – он лекарство даст.

Скажет так, отвернется и слезинку смахнет.

А скоро Ульяну Ивановну постигла настоящая, неотвратимая беда.

Произошло это хмурым осенним утром, когда доктор Великанов и Василий Степанович только что ушли на работу.

Заперев за ними дверь, Ульяна Ивановна взялась было за приборку избы; вдруг в сенях раздался громкий и повелительный стук.

«Немцы, – догадалась Ульяна Ивановна, – свои так нахально ломиться не будут».

Она не ошиблась. Порог избы переступил, держа наготове автомат, немецкий солдат; из-за его плеча выглядывал Дрихель. Сердце Ульяны Ивановны дрогнуло от тоскливого предчувствия.

Увидев сестру-хозяйку, ефрейтор осклабился.

– А, матка! – сказал он и, вытащив лист бумаги, сел за стол. – Как твой имя и фозраст?

– На что это вам понадобилось? – осмелилась спросить Ульяна Ивановна, когда роковая запись была сделана.

– Арбайтен путешь, – ответил Дрихель и, встав, покосился на постель доктора.

«Ой, сопрет что-нибудь, – мелькнуло в голове Ульяны Ивановны. – И как это я прибрать не успела!»

Так оно и вышло. Стуча сапогами, Дрихель шагнул к кровати, сорвал одеяло и, поднеся его к окну, внимательно разглядел на свет. По-видимому, осмотр удовлетворил его. В высшей степени аккуратно прижав одеяло подбородком к груди, он сложил его и повесил на руку, как это делают базарные торговцы.

После этого он нагло подмигнул Ульяне Ивановне и произнес:

– Руски шляфен фредно. Руски должен арбайтен.

Ульяне Ивановне очень хотелось схватиться за кочергу, но, увы, совсем близко от нее чернело дуло автомата, угрожающе торчащего в руках солдата.

Мысль об организации принудительных работ для оставшегося в селе населения принадлежала самому господину коменданту, обер-лейтенанту Ренке. Этот трус, живший последнее время в состоянии повседневного трепета за свою шкуру, изобрел целую систему оборонительных сооружений. Расположенные в лесу, примыкавшем к школе, они, по мнению, коменданта, должны были обезопасить его особу от возможных неприятных неожиданностей. Практическое осуществление этой затеи было поручено ефрейтору Дрихелю.

Тяжесть труда, разумеется, меньше всего страшила Ульяну Ивановну, но одна мысль о том, что работа предназначается для врага и служит его целям, приводила ее в гнев и отчаяние. Доставленная на место работы, где было уже собрано десятка два старух, она дала волю своему негодованию.

– Что же это такое, бабы, получается? – с дрожью в голосе говорила она. – Разве мыслимо в таком деле участвовать – собственных злодеев оберегать?

Работа шла под надзором двух солдат, а руководил ею сам Дрихель. После двух или трех его окликов, приправленных немецкой и русской руганью, над местом работы воцарилось напряженное молчание, прерываемое только лязгом лопат, вгрызавшихся в лесную, проросшую корнями, никогда не копанную землю. Видимое усердие шло не от доброй воли, но оно глубоко возмутило Ульяну Ивановну.

⁷– Ал. Шубин ⁹⁷

– Чего стараешься? Или немецкое «спасибо» заработать хочешь? – сердитым шепотом спросила она соседку, маленькую, не погодам крепкую старуху, торопливо орудовавшую тяжелой и неуклюжей лопатой.

– Спасибо ихнее нам без надобности, а отделаться скорей… Стыд-то терпеть неохота…

Соседка только плотнее сжала губы и еще чаще замахала лопатой. Однако Ульяна Ивановна заметила, что лопата была почти пуста. Она повернулась в другую сторону и увидела сравнительно не старую еще колхозницу, с трудом ворочавшую непомерно тяжелым заступом. Отечные, уродливо толстые ноги и тяжелое хриплое дыхание говорили о тяжелой ее болезни.

– На, лопатку мою возьми, она полегче, – предложила Ульяна Ивановна.

Больная с благодарностью взглянула на сестру-хозяйку. Передавая лопату, та успела ей посоветовать:

– Ты силенки-то поберегай… Одним глазком на лопату, а другим – на паршивца на этого смотри. Отвернется – ты и передыхни.