Любя справедливость и истину, доктор Великанов остановил расходившуюся сестру-хозяйку:

– Немецкую специальную литературу я просматривал регулярно – это верно… Но запомните, Ульяна Ивановна, что американского языка в природе не существует.

За этот вечер Ульяна Ивановна и Василий Степанович узнали много интересного не только о языке, но и о быте американцев.

На следующий день утром, когда в мастерской шла обычная работа, в комендатуре началась суматоха. То и дело подъезжали машины со множеством вооруженных немцев, а Ренке так кричал по телефону, что доктор Великанов слышал его голос даже в сарае. Потом к крыльцу подкатил таинственный грузовик, плотно закрытый со всех сторон брезентом.

Часов в десять в дверь просунулась голова Дрихеля.

– Шест-над-цать унд ейн офицерски! – крикнул он. – Штоп бистра!

Василий Степанович надел очки и подошел к двери.

– Шестьсот семнадцать и семнадцать – шестьсот тридцать четыре! – подытожил он и, по обыкновению, подмигнул доктору Великанову.

Прислушиваясь к разговорам немцев, доктор Великанов вскоре узнал, в чем дело: немцы хоронили лейтенанта и солдат, посланных в Солонцы.

– Что же это с ними попритчилось? – почесывая голову, спросил Василий Степанович.

– Они найдены убитыми в лесу, а машины, на которых они ехали, взорваны гранатами.

– С чего бы это?

– Немцы говорят: партизаны.

– Чудно!.. Какие здесь партизаны? Может, солонцовские? У нас-то нету…

Василий Степанович, сразу ставший серьезным и строгим, выразительно и внимательно посмотрел на доктора и крепко налег на рубанок.

Работы было немало. В тот день доктор Великанов натер на руках огромные водяные мозоли, что сильно огорчило Ульяну Ивановну, но не помешало очередной вечерней беседе.

– Лес лесу розь, – заговорил Василий Степанович, крутя козью ножку. – Плотничье, а тем более столярное мастерство целую жизнь можно учить и не выучиться, потому что в нем очень многое знать нужно до тонкостей. И если мы сейчас с вами инструмент тупим и стружки пускаем, это вовсе не работа. У меня сейчас одна осинка в ход идет, да, признаться, и той жалко. Тем и утешаюсь, что все равно вся эта мебель в окончательном расчете нашим бабам на топку пойдет. А осина, доложу я вам, самое последнее, кроме ветлы, дерево. Во-первых, колкая до крайности, во-вторых, настоящей плотности не имеет. Спички, говорят, из нее хорошие, а все остальное дрянь. И в печи жару не дает, потому что водянистая очень. Иное дело – липа. Она хоть и мягкая – ногтем по-всякому чиркается, но только вязкость в себе имеет и под инструмент хорошо ложится. Ольха, когда вылежится, цвет приобретает красный. А вот клен, вяз, береза, а особенно дуб, – уже вовсе другая материя. Каждое дерево свою комплекцию и специальность имеет. Только это уже не про немцев писано, потому что в нашем деле они и разобраться не могут. Тут целая потеха была. Приходит как-то Дрихель и объясняет, что ихнему майору какому-то крест потребовался. И чтобы получше, значит, и поскорее. Отвечаю: «Рад, мол, стараться – по мере сил буду валандаться». – «Та, та, – отвечает, – поскорее и опясательно валандаться». Ну, я и взялся. И сделал же! Взял ветлу трухлявую и такое смастерил, что самому противно стало. Дрихель пьяным-пьянехонек прибегает: «Ну как, мол, готово?» – «Готово!» – говорю. – «Какой терево брал?» – «Дерево, – отвечаю, – самое что ни на есть лучшее – стоеросовый трух-лодуб». Взялся он осматривать. Я стою, думаю – ну, сейчас конец моим дням пришел: возьмет и застрелит. Так что же вы, Арсений Васильевич, думаете? Ведь доволен остался! «Карашо, ошень карашо, зергут», – говорит.

Паразвлекав доктора и Ульяну Ивановну этим и другими рассказами, Василий Степанович зевнул и переменил тему:

– Теперь мы с вами, Арсений Васильевич, в нашей мастерской твердый порядок заведем. Чем вам на непривычной работе мозоли набивать, сидите вы спокойненько да немецкие разговоры слушайте…

– Зачем же мне их разговоры слушать? – полюбопытствовал доктор Великанов.

– Да так. Интересно знать все-таки, чего они промеж себя думают.

… Совсем поздно, когда хождение по селу было запрещено под страхом смерти, раздался стук в дверь. Стук был не простой, а условный, потому что Василий Степанович сразу же открыл дверь. В хату проскользнул рыжеволосый подросток лет четырнадцати. Увидев незнакомых, он застеснялся.

– Племянник мой – Санька, – отрекомендовал Василий Степанович. – Что же ты не здороваешься?

– Здравствуйте! – произнес парнишка и покраснел.

– То-то! Вежливость и ноне не отменена, – поучал дядя.

В глазах старого плотника сверкнул веселый огонек.

– Паренек, между прочим, Арсений Васильевич, с вашего конвейера спущен. У сестры роды трудные были, и ее в город отправляли… Ну, сказывай, зачем пришел?

– Дядя Миша прислал…

– За стамеской, верно? Сейчас дам…

Оба вышли в сени, и оттуда Василий Степанович – после довольно длительного отсутствия – вернулся один.

Ульяна Ивановна и доктор Великанов уже спали.

Знал бы доктор Великанов, что сулит ему завтрашний день, не спал бы он так спокойно.

Виновницей тревоги явилась Ульяна Ивановна и, косвенно, Санька-Телефон, потому что свою решимость на крайне рискованный поступок сестра-хозяйка почерпнула из разговора с ним, происходившего с глазу на глаз.

– И не боишься ты по лесу бегать? – спросила Саньку Ульяна Ивановна, не слишком благоволившая к лесной природе.

– Чего же бояться?

– Вдруг гадюка за ногу тяпнет?

Санька, знавший окрестные леса, как свои пять пальцев, отвечал солидно и по существу:

– Гадюк девчонки да старые бабы боятся.

– А леший?

Ответить на этот вопрос у Саньки было две возможности: либо категорически отвергнуть существование лешего, к чему его обязывал долг пионера, либо дать волю своей поэтической фантазии. Угадав в Ульяне Ивановне благосклонного слушателя, Санька колебался недолго.

– Леший? Это вот да! – многозначительно проговорил он. – Лешему не попадайся…

– Вредный, что ли?

– Иной раз ничего – пошутит только, а если рассердится – пиши пропало!

– Чего же ему сердиться?

– Мало ли чего? Бывает, скажем, обидишь его чем – дерево любимое повалишь, или выругаешься, или еще чего сделаешь… Пьяных он тоже не любит. С дядькой Егором такой случай был. Пришел он в лес пьяный да еще выругался, а лешак за это взял да к Комарову кордону за пятнадцать километров его и завел. Проснулся дядя Егор утром и видит: совсем не то место, а как туда попал – сообразить не может.

Рассказ Саньки заинтересовал Ульяну Ивановну, и она сразу же приняла сторону не пострадавшего Егора, а добродетельного лешего.

– Видать, твой дядька – пьяница хороший, – определила Ульяна Ивановна. – Я его, такого, не за пятнадцать, а за сто пятнадцать километров завела бы…

Ни мало не обидясь на столь резкий отзыв о его несуществующем родственнике, Санька, вдохновляясь, продолжал:

– С бабкой Аграфеной еще чуднее было. Пригнала она в лес козу, привязала за пенек и пастись пустила, а сама начала хворост собирать. Собирает и слышит – стучит что-то, а коза кричит: бье-бье-бье… Смотрит бабка Аграфена: коза с кем-то брухается. А это лешак к ней подобрался и играться затеял. То он козу рогами саданет, то она его… Только знай стукают!

– Ну, и что?

– Да ничего. Побрухались и бросили.

Но Санька почувствовал, что рассказ получился бледноват и, поправляя дело, очертя голову ринулся в волны вдохновенной фантазии.

– Только после этого у козы цветное молоко пошло, – сообщил он.

– С кровью? – обеспокоилась Ульяна Ивановна.

– Нет, вовсе зеленое, – удивляясь собственной выдумке, врал Санька. – Зеленое, как лист березовый, и дю. же сладкое, словно мед, только травой отдавало.