Оливия перечитала вырезку, горечь утраты и странная опустошенность захлестнули ее с новой силой.

– Я всегда надеялась, что у нас были и другие родственники.

Натали ласково тронула ее за плечо.

– Мы чем-нибудь можем помочь? – спросила Сюзанна.

Чем тут поможешь? Ничего уже сделать нельзя, да и звонить некому. Остается только сказать об этом Тесс, которая никогда не знала свою бабушку. Кэрол не стала частью их жизни. Оливия говорила о ней всегда в прошедшем времени, чтобы не заронить надежду в сердце дочери. А сама до сегодняшнего дня надеялась, что когда-нибудь три женщины разных поколений воссоединятся в счастливую семью.

Но мечта так и осталась мечтой. Оливия внезапно осознала это с отчетливой ясностью, и ей захотелось… сделать хоть что-нибудь. Она перевела отчаянный взгляд с Саймона на Сюзанну и Натали.

– Я… мне надо пробежаться, – сказала она и направилась к своему автомобилю.

Саймон склонился к боковому стеклу.

– Как ты? – спросил он с такой нежностью, что ей захотелось плакать.

Оливия улыбнулась сквозь слезы:

– Все нормально. – Она завела двигатель и, резко развернувшись, выехала со стоянки. Несколько минут спустя она подъехала к Большому дому, взбежала по ступенькам наверх, переоделась у себя в комнате в шорты и майку, спустилась вниз и побежала по дороге.

Горячий воздух и полуденное солнце накалили мощеную дорогу, и от нее веяло жаром. Оливии было тяжело бежать – кололо в боку, болели ноги, но она не обращала внимания на боль, рассудив, что это лучше, чем сидеть в бездействии, окаменев от горя. Пот тек по ее лицу, и она вытирала его ладонью.

Так она пробежала мимо дома Саймона, потом еще милю-другую, повернула на тропинку, ведущую на побережье. Тропинка постепенно сужалась и наконец, исчезла в каменистых утесах.

Оливия побежала по валунам вдоль берега. Вдали на водной глади виднелось несколько яхт. Наверное, Тесс находится на одной из них. Но сейчас Оливия не готова с ней говорить о произошедшем. Волны разбивались о скалы, и соленые брызги долетали до нее, освежая разгоряченное лицо.

Она замедлила бег и остановилась, тяжело дыша. Опустилась на камни и разрыдалась, прижавшись лбом к коленям.

Оливия не помнила, когда плакала в последний раз. Но так не плакала ни разу – горько, навзрыд.

– Оливия…

Она уткнулась в колени, но не могла унять слез. Саймон ничего больше не сказал – просто сел рядом и обнял.

Прошло немало времени, прежде чем она перестала всхлипывать у него на груди, обессилев от горя и отчаяния.

– Быстро же ты бегаешь, – пробормотал Саймон, и она бы рассмеялась, если б могла.

– Она не должна была… умирать, пока… мы не встретились с ней, – прерывисто сказала Оливия. Он погладил ее по голове, взъерошив ей волосы. – Я хотела, чтобы она увидела Тесс, полюбила ее… И меня… И мы бы тоже полюбили ее.

– Конечно.

– Я ничего о ней не знала. Не знала, что она пила.

– Оливия, все кончено. Не терзай себя.

– Господи, все напрасно! – воскликнула она, внезапно рассердившись и на себя, и на мать.

Он не спорил с ней, продолжая гладить по голове. Оливия взглянула на него.

– Она меня не любила.

– Это не так, – возразил Саймон.

– Откуда ты знаешь?

– Мать не может не любить своего ребенка. Но иногда ей трудно выразить свою любовь.

– Почему?

– На то есть свои причины.

– Все дело во мне. Я появилась не вовремя и все делала не так.

– Нет, ты тут ни при чем.

– Откуда тебе известно?

Он крепко обнял ее и сказал:

– Я не знал твою маму. Но я знаю, что матери всегда любят своих детей. Взять, к примеру, тебя и Тесс. Ты любишь ее, хотя она далеко не ангел и характер у нее не мед, но ты не променяешь ее на все сокровища мира. Вот что такое материнская любовь. Твоя мама тоже любила тебя. Если она не показывала свою любовь, то причины в ней, а не в тебе.

Оливии хотелось верить Саймону, глядя в его глаза – такие же синие, как небо в предрассветные часы. Ей хотелось верить ему и никому другому.

– Может быть, если бы она увидела меня такой, какой я стала, какие люди меня окружают, увидела, что я заботливая мать, что у меня есть работа… может, она полюбила бы меня хоть немного…

Но Кэрол Джонс умерла. Так говорилось в свидетельстве о смерти. Так сказал Томас Хоуп. Бессмысленно сомневаться в его словах. И изменить ничего нельзя – не помогут даже фантазии, излюбленный способ ухода от реальности.

Сердце Оливии сжалось от боли, и ей снова захотелось обнять дочку.

– Я должна идти, – прошептала Оливия, высвобождаясь из объятий Саймона и вытирая слезы с лица. Он был рядом, и это придавало ей уверенности, как и ранее присутствие Натали и Сюзанны.

Что ж, раз изменить ничего нельзя, пусть будет так, как есть.

Вечером они с Тесс открыли три коробки. Там оказались фотографии Кэрол и Оливии, отдельно – фотографии только Оливии, а также ее школьные тетрадки (вероятно, лучшие, судя по оценкам), бирочка из роддома – такая крошечная, что Оливия с трудом могла представить, что она висела у нее на щиколотке, – и осколок гипса, который она носила, когда сломала руку в семилетнем возрасте.

В одной из коробок они обнаружили подсевший корсаж. Оливия надевала его под выпускное платье – платье, которое Кэрол не покупала ей и так и не увидела.

– И как она все это сохранила? – выдохнула Тесс, перебирая вещи. – Вот молодец!

Оливия не стала возражать. Может, Саймон и прав – мать действительно любила ее, но обстоятельства помешали им встретиться. И если Кэрол пропустила собственный выпускной вечер, потому что была беременна, наверное, ей не хотелось участвовать в празднике Оливии. И все же сохранить корсаж, выудив его из кучи старья, было и в самом деле очень мило с ее стороны. Так что пусть Тесс думает, что так оно и было.

– Да, она молодец, – сказала Оливия, обнимая дочь.

– Не плачь, мама. Не люблю, когда ты грустная.

– Я так счастлива, что у меня есть ты.

– Ой, не прижимай меня так крепко – мне больно!

– Прости, – сказала Оливия и отпустила Тесс. – Что у нас еще есть?

В коробках лежали две вязаные шерстяные шали – одна зеленая, другая голубая. Оливия похолодела – откуда мама могла знать их любимые с Тесс цвета? Она обшарила дно коробки в поисках записки, но ее там не оказалось.

Тесс вытащила сумочку на молнии с дешевой бижутерией и пришла от нее в полный восторг. Кроме того, в коробке оказался ежедневник с металлической застежкой.

– Открой его, мама.

Оливии не хотелось читать дневник при дочери, и она отложила его в сторону. Но любопытство победило, и она все же расстегнула застежку. Первая страница была пуста. Вторая и третья тоже. Оливия пролистала до конца, но в ежедневнике не было ни строчки.

– Ничего? – разочарованно протянула Тесс.

Оливия снова пролистала книжечку и осмотрела титульный лист. На нем было аккуратно выведено чернилами от руки: «Кэрол Джонс».

– Зачем ей был нужен дневник, если она в нем ничего не записывала? – удивилась Тесс.

Оливия тоже подумала об этом. Ну как можно сначала подать надежду и тут же ее отобрать? Не хочется думать, что Кэрол могла поступить так жестоко.

Ей вспомнились слова Саймона: «Твоя мама тоже любила тебя. Если она не показывала свою любовь, то причины в ней, а не в тебе».

– Наверное, она тоже страдала дислексией, – предположила Оливия. – Ты тоже не очень-то любишь писать.

– Я буду писать в этой тетрадке.

Значит, пустой ежедневник может обрести вторую жизнь?

– Видно, она положила его сюда для тебя.

Тесс радостно встрепенулась:

– Правда?

– Да, я так думаю, – сказала Оливия. И действительно, лучшего наследства для Тесс нельзя было и представить.

Дочь обрадовано прижала ежедневник к груди.

Оливия достала из коробки последнюю вещь – маленький кожаный фотоальбом на две фотографии. Тесс, затаив дыхание, смотрела на снимки.

– Кто это? – прошептала она.