— Правда? — сразу охрипнув и пытаясь откашляться, спросил я. Она многозначительно кивнула. В зарослях рододендрона Ведьма торопливо меняла магнитофонную кассету. Потом мне почудилось, что к нам подкрадывается Крабрак с ордером на мой арест, но я тут же забыл о нем под натиском куда более важных забот.

— Ну, а это… как его… а дети?

— Пусть будут дети, — с расточительной радостью сказала Лиз. — Пусть у нас будет целая куча детей.

— Да нет… сегодня-то… У меня ведь нет… ну, этого, ты знаешь.

— И не надо, — сказала Лиз. Я с тоской глянул во тьму рододендроновых зарослей. Ведьма крутила регулятор громкости. Штамп менял фотокассету. И, облизывая пересохшие губы, вверх по склону холма полз Крабрак. Лиз прильнула ко мне и прикусила меня за ухо. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, и я чувствовал, как во мне безвозвратно умирает желание.

— Билли, — прошептала Лиз.

— Умгум, — откликнулся я.

— Можно тебя спросить?

— Умгум.

Она опять зажмурилась и сказала:

— Ты знаешь, что значит virgo intacta.[1]

— Знаю, Лиз.

— А я не такая, Билли.

Я сидел молча, вслушиваясь. У Ведьмы барахлил магнитофон, и Крабрак со Штампом пытались его наладить.

— Знаю, Лиз, — после паузы сказал я.

— Рассказать, как это случилось?

— Не надо, Лиз.

Я заставил себя положить руку ей на грудь и стал легонько сжимать ее пальцами. Лиз начала тяжело дышать, потом ее затрясло, и мне было непонятно, отчего это она вдруг так распалилась.

— Расскажи, Лиз, — прошептал я.

— Нет. Не сейчас.

— Нет, расскажи.

Лиз резко выпрямилась и запахнула куртку. Потом рассеянно глянула в темноту. А потом принялась чертить пальцем круги на траве.

— Ты думаешь, я поэтому все время уезжаю, да? — спросила она.

Я молча пожал плечами. Ни о чем я сейчас не думал.

— Спроси меня, где я была эти пять недель.

— А зачем? — с притворной горечью проговорил я, надеясь отгородиться препирательствами от решительных действий.

— Да пожалуй, что и незачем, — согласилась Лиз. Я подлез под куртку и снова положил руку ей на грудь, но теперь она показалась мне безжизненной и холодной. Лиз начала говорить — ритмично и без пауз, как будто этот монолог был у нее заранее отрепетирован.

— Мне все чаще хочется на время уехать отсюда. Не от тебя, Билли, нет — я не люблю с тобой расставаться. Мне хочется спрятаться от этого города. От знакомых. Я не хочу всех знать… и чтоб меня все знали… Ты понимаешь, про что я говорю?

Мы обсуждали это и раньше — но как бы в другом ключе. А сейчас, предчувствуя совсем новое, полнейшее единение между нами, я взволнованно ждал какого-то удивительного открытия.

— Мне хочется стать невидимкой, — продолжала Лиз, — чтобы люди не знали, как я живу, чтоб не думать о них, а главное, ничего им не объяснять. Я и сейчас еще с радостью вспоминаю ту нашу ночь на Страхтонской пустоши, потому что никто нас там не видел, потому что мы…

— Вот-вот, Лиз, — горячо подхватил я и, взяв ее за руки, едва сдерживая дрожь, заговорил быстро, отрывисто, так что короткие паузы только резче подчеркивали смысл моих слов.

— Вот-вот, Лиз, мне тоже иногда хочется, чтоб меня никто не видел. И знаешь, как я этого добиваюсь? — Вообще-то у меня никогда не возникало желания стать невидимкой, но я прекрасно понял, о чем Лиз толкует, и, сразу же настроившись на нужный лад, принялся рассказывать ей, торопливо, но вполне внятно, про свой собственный опыт. — Я еще никому об этом не говорил. У меня, понимаешь ли, есть страна — придуманная страна, — куда я могу спрятаться от всех на свете. Там, конечно, тоже живут люди…

— Правда, Билли? — восторженно воскликнула Лиз. — А я ведь так и знала! Так и знала, Билли! Господи, ну до чего же мы одинаковые! Я запросто могу читать твои мысли. Город вроде Страхтона, только где-нибудь у моря, чтобы мы могли целый день сидеть на берегу… Я частенько мечтаю об этом, Билли.

Я был и обрадован, и огорчен: у меня, ясное дело, не хватило бы слов, чтоб рассказать ей об Амброзии со всеми подробностями, но я надеялся, что она и без подробностей все примет и все поймет. Мне хотелось нараспашку открыть перед ней душу — пусть бы она своими собственными чувствами ощутила мой мир.

Я принялся считать про себя, стараясь немного успокоиться, и потом, преодолевая лихорадочное волнение, сказал:

— Это не просто город, это большая страна. И я там премьер-министр. А ты… ты — министр иностранных дел.

— Понятно, сэр, — с шутливо-торжественной почтительностью сказала Лиз.

— Я думаю об этом чуть ли не целыми днями. Думаю, что если б мы поженились и жили бы в нашем сельском коттеджике, то нам никто не мешал бы мечтать о моей стране…

— У камина, — мягко добавила Лиз. — И чтоб у коттеджика пихты, а вокруг — никакого другого жилья.

Я заглянул ей в глаза. Она была взволнована не меньше меня — но не так бурно. Я мысленно подбросил монету: если орел — расскажу ей все, если решка — повременю. Выпал орел, и я начал рассказывать:

— У нас в доме будет особая комната с зеленой дверью. Большая такая комната, и если туда войдешь— через эту зеленую дверь, — то сразу окажешься в моей стране, в Амброзии. Никого другого мы туда пускать, конечно, не станем. Да никто и не узнает, где она, эта наша комната, — только мы. И ключа от нее ни у кого не будет. Мы склеим из картона дома для главных городов, а раскрашенные оловянные солдатики превратятся у нас в мирных горожан. А еще можно начертить карты страны. И вот представь себе дождливый вечер. Мы запираемся в нашей амброзийской комнате. Никто нас не видит. Вдоль одной стены там тянется широкая полка — вроде длинного стола. На полке — листы чистой бумаги для амброзийских газет. Может быть, если нам захочется, мы придумаем военную и чиновничью форму. В общем, это будет наша собственная страна… — Я внезапно замолчал, снова глянув на черные заросли, в которых, возможно, таились соглядатаи, и услышал настороженно шуршащую тишину холодной осенней ночи. Вместо любовного пикника у нас получился словесный, но я нисколько не огорчился. Лиз, улыбающаяся и, как обычно, довольная жизнью, тоже без возражений приняла эту замену, считая, видимо, мою словесную игру нашей общей и стародавней фантазией.

— А еще пусть у нас будет модель железной дороги — для нас, а не для детишек, — сказала она. — И в саду — широкий ров.

Откинувшись назад, я растопырил обе пятерни и провел ими по траве, чтобы избавиться от перепоночного ощущения, которое почему-то снова стало мучить меня — как нервный тик.

— Ты выйдешь за меня замуж, Лиз? — бездумно прошептал я. Думать у меня сил сейчас не было.

— Завтра, — склонившись надо мной, хрипловатым шепотом ответила Лиз. Я опрокинулся навзничь, крепко обнял ее и потянул вниз, чувствуя себя одновременно и несчастным, и умиротворенным. Она начала целовать меня, не замечая в темноте моих широко открытых глаз. Ее тело под замшевой курткой было волнующе теплым, и, не разрешая себе ни о чем думать, забыв, где мы, я целиком отдался горячей, обессиливающей истоме. Лиз медленно расстегнула молнию, и я почувствовал, что пыльной черной юбки на ней уже нет. Под моими холодными руками по ее шелковистой коже пробежала чуть заметная дрожь… Потом я пришел в себя — благодарный, потеряный, бездумно подчинившийся ее воле.

А потом прошептал:

— Там, по-моему, кто-то подглядывает.

И тотчас в кустах раздался треск ломающихся веток, мгновенно заглушенный пронзительным свистом.

— Ну, сейчас кто-то подавится у меня своими треклятыми зубищами! — заорал я, пытаясь, как араб, завернуться в расстегнутую, спадающую с меня одежду. Из кустов выскочили три смутные фигуры и, выкрикивая друг другу какие-то нечленораздельные советы, помчались вниз. Я узнал их даже в темноте: это были двое парней, приходивших к «Рокси», когда я ждал Лиз, и Штамп. Наспех застегнувшись, я погнался за ними, но не догнал и у дороги остановился. Штамп, удирая, пьяно горланил: «Ох милая… милая…» — он повторял слова, которые я шептал несколько минут назад. Уже возвращаясь, я услышал его издевательский вопль: «Хотите, я нарисую вам карты, деточки, чтоб вам было во что играться?»