— Барбара!
— Умгум, родной, — сонно откликнулась она.
— Барбара, милая, ты собираешься к нам на чай?
Она тоже села ровней и пристально посмотрела мне в глаза, заставив меня отвести взгляд.
— Конечно, милый. Потому-то мне и хотелось, чтобы ты принес мое обручальное колечко.
— Прекрасно.
Я сглотнул слюну. Вообще-то разговор насчет капитана был у меня отрепетирован еще несколько дней назад. Пристально глядя на каменные плиты и поскребывая носком ботинка трещинку под ногой, я попытался припомнить свою роль.
— Но мне надо кое-что тебе сказать, — негромко добавил я.
Ведьма промолчала и, как всегда в минуты самообороны, настороженно замерла.
— Помнишь, ты говорила, что не разлюбишь меня, даже если я стану преступником?
— Ну?
В голосе у нее — лед. А мы как-то провели с ней жутко муторный вечер, когда она заставила меня поклясться, что я буду любить ее при любых обстоятельствах — и дряхлую, и увечную, и неверную (мысль о Ведьминых изменах очень меня позабавила), и уголовно-преступную. Ну, а мне удалось вырвать у нее обещание, что, даже если я пристрелю ее предков, она все равно, как ей кажется, будет меня любить.
— А ты не разлюбишь меня после того, что я скажу? Ведьма попыталась упрятаться в скорлупу отчужденности.
— Видишь ли… ну, в общем, ты ведь знаешь, что у меня здорово затейливое воображение, правда? — спросил я.
— Да ведь так и надо, раз ты собираешься писать пьески, — рассудительно сказала Ведьма. — Разве нет? — Иногда я готов был пристрелить саму Ведьму вместо ее предков.
— Не собираюсь, а пишу, — с нажимом сказал я. — Ну и бывает, что мне… что я иду вроде как бы на поводу у своего воображения, ты же знаешь.
Ведьма ничего не ответила и стала подозрительно громко сопеть, дыша через нос.
— Видишь ли, Барбара, если мы хотим… если у нас будет общая жизнь и коттеджик, и малютки Барбара с Билли, и Родничок Радости, и всякое такое прочее, то нам надо бы кое-что прояснить… — Я чуть было не добавил «и обеспечить».
— Ты это про что?
На репетиции у меня было задумано честно и откровенно посмотреть ей в глаза. Но я не смог сделать по задуманному, так что пришлось мне положиться на свой откровенный и честный профиль.
— Да про то, что я иногда тебе говорил.
— Врал, что ли? — спросила Ведьма со своей разрушающей любую беседу прямолинейностью.
— Ну, не то чтобы врал, а немножко как бы преувеличивал. Бывает, пишешь пьесу… — Тут мне пришло в голову, что можно врезать ей по сусалам и уйти с кладбища, чтоб больше никогда ее не видеть. Но я сдержался. — Ну, например, про это дело насчет моего отца. Вроде он морской капитан.
В минуту слабости, или, точнее, в непрестанно повторявшиеся у меня минуты слабости, я рассказал Ведьме, что во время войны мой отец был капитаном эсминца и помог потопить немецкий крейсер «Граф Шпее», а потом попал в плен (его, кстати, первого из британских моряков захватила в плен подводная лодка) и провел три года в лагере для военнопленных. На войне он был ранен в колено, и рана до сих пор иногда давала о себе знать.
— Так он, значит, вовсе не капитан? — спросила Ведьма, и меня, признаться, поразило, что она ничуть не удивилась.
— Он даже и моряком не был, — сказал я.
— А в плену? В плену-то он хоть был?
— И в плену не был.
Ведьма дернула головой, и на глазах у нее послушно выступили слезы. Она, конечно, отрепетировала эту сценку перед зеркалом. Фокус заключался в том, чтобы мотнуть головой — дескать, я отворачиваюсь, — но не отвернуться. Постаравшись отыскать самую обыденную реплику, я спросил:
— Ты сердишься?
Ведьма выдержала многозначительную, секунд в тридцать, паузу и сказала:
— Да нет, не сержусь. Мне просто грустно. Получается, что ты стыдишься своего отца.
— Нисколечко не стыжусь! — гордо выпрямившись, воскликнул я. — Ну вот нисколечко!
— А зачем же ты тогда говорил, что он был капитаном? Кем он у тебя был-то?
«Пацифистом!» — чуть было не выкрикнул я, чтобы начать все сначала, но сумел удержаться и сказал: — Да никем он у меня не был. Его признали негодным к военной службе. Из-за больного колена.
— Это про которое ты говорил, что оно прострелено, да?
— Во-во, — обретая воинственный тон, подтвердил я. — И попугая у нас нет.
Я частенько рассказывал ей про нашего желтого попугайчика Роджера. Вечно он откалывал разные смешные номера, а однажды удрал из клетки и чуть не попал в лапы к Саре, нашей полосатой кошке.
— И кошки нет.
Ведьма напоказуху переставляла туда-сюда свою сумочку и теребила пуговицы пальто, как будто она собирается уходить.
— А еще про что ты мне врал?
— Про сестру. — Я рассказывал Ведьме о своей выдуманной сестре примерно то же, что Артуровой матери.
— Неужто у тебя и сестры нет?
— Она умерла, — ляпнул я, не успев сдержаться. Мне пришлось поспешно определить, что сестра умерла от туберкулеза. — И если ты все же надумаешь завтра к нам прийти, то учти, что предки никогда про нее не говорят.
— Да я уж теперь и не знаю, стоит ли мне завтра к вам приходить, — сказала Ведьма. Она демонстративно пожала плечами. — Я всегда ненавидела вранье.
Тут мне в голову пришла блестящая мысль. У меня в кармане все еще лежал серебряный крестик, вывалившийся из ее сумочки на кладбище святого Ботольфа, — тот самый крестик, который она якобы вернула своему двоюродному братцу.
— Так уж и всегда? — спросил я, решив, однако, не показывать ей сейчас крестик, даром что мне очень хотелось победно потрясти им у нее перед носом. Вместо этого я веско сказал: — Послушай, Барбара, у каждого из нас есть свои недостатки. У каждого, Барбара.
— Я-то никогда тебе не вру, — возразила Ведьма,
— Никогда, Барбара?
— Никогда!
— А как насчет крестика, который ты собиралась отдать своему братцу?
— Я и отдала, — сказала Ведьма. Мне было очень приятно, когда у нее на лице появилось мое блудливо-невинное выражение.
— Отдала? — многозначительно переспросил я. Она глянула на свою сумочку и потом честно посмотрела мне в глаза.
— Говорю тебе, отдала — значит, отдала!
— Ну хорошо, Барбара, — сказал я и встал — дескать, как бы там ни было, а я умываю руки. И уже вполне обыденным голосом: — Мне пора, у меня есть кой-какие дела. Ты, конечно, можешь теперь не поверить, но мне предложили работу в Лондоне. Ну, и смотря по тому, как ты к этому отнесешься, я уж буду решать, соглашаться мне или нет.
Ведьма вскочила, пытаясь не показать, что она ошарашена. Мне захотелось ухватить ее за лацканы пальто и хрипловато процедить: «Ну-ну, красотуля, я ведь знаю все эти штучки, так что брось-ка ты выдрючиваться».
— Мне уж теперь непонятно, где у тебя правда, а где вранье, — уныло проговорила Ведьма. Мы зашагали по гравийной аллее к воротам кладбища, и она всю дорогу мучительно старалась меня не замечать — смотрела только вперед. Когда мы проходили мимо последней могилы, я с горечью сказал:
— Знаешь, какую мне напишут эпитафию? — Она не отозвалась, и я не стал продолжать. Тогда ей поневоле пришлось спросить:
— Какую?
— Здесь лежит сочинитель Сайрус, — ответил я. Мой голос прозвучал достаточно горестно, потому что она порывисто схватила меня за руку и воскликнула:
— Не надо себя казнить!
У ворот кладбища она отступила на полшага, испытующе посмотрела мне в глаза и, все еще держа меня за руку, сказала:
— Билли!
— Что, милая?
— Пообещай мне кое-что, а?
— Тебе хочется, чтоб я пообещал никогда больше не сочинять? — Ведьма кивнула. — Я никогда больше не буду сочинять, — сказал я,
Держась за руки, мы вышли на улицу, и тут я сразу же увидел Артурову мамашу — она шла с букетиком цветов нам навстречу, и прятаться от нее было уже поздно.
— Помалкивай, что бы я ни сказал, потом все объясню, — бросил я Ведьме, почти не разжимая губ. А когда Артурова мамаша подошла к нам, широко улыбнулся и сказал: