Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

13. Били в голову чтобы было больно

В ту же ночь супруги переселились в гусевскую квартиру — и перед сном, разглядывая свою давнюю фотографию на стене против родительской кровати, в которую Анна улеглась с Богданом, она рассудила, что хотя Гусеву было немало лет, он отчаялся рано, ибо через месяц она закончит техникум и могла бы ему помогать. И он жил бы ещё и читал умные и толстые книги. Потому что если их все перестанут читать, то… Что же тогда получится?

Богдан обнял жену и ответил, что никогда её не предаст. Анна не сомневалась в этом, но всплакнула ещё раз, ибо ей стало тогда особенно сладко от богдановой любви и особенно печально из-за смерти отца. Но даже это состояние души не уберегло её от мимолётного кадра с серой тоской забора и гудящей радостью солнца, в лучах которого какой-то мужчина выдувал себя в золотой инструмент.

Через несколько дней назрела новая беда.

Богдан вернулся со стройки с разбитым лицом и пожаловался на боль в том самом месте, где должно было быть ещё одно ребро. Потом объяснил, что для столярных отделочных работ в общеславянском народном стиле Цфасман нанял двух громоздких нелегалов, приехавших на заработки из крымской глубинки. Оба со сросшимися бровями, потому что — жлобы и близнецы.

Узнав, что Богдан — тоже хохол, но из портового города, они зауважали его и стали матюкаться в адрес России, обвиняя её в том, будто она зажралась и держит хохлов за «черноту», хотя Севастополя ей уже не видать. Богдан высказал им своё мнение — и в конце рабочего дня они, потеряв к нему всякое почтение, долго били его в голову. Чтобы выбить оттуда дурь и ещё чтобы было больно.

Анна заметила тут, что я прав: больше всего у мужа распухли именно уши — и смотрелся он хмуро, как сова.

Ночь Богдан не спал. Думал. А утром не смог поднять головы и решил отлежаться. Потом, когда Анна была в техникуме, он, видимо, изменил этому плану.

Вернувшись домой, она застала у подъезда милицейскую машину, откуда набитой битком — вышли к Анне хромающий капитан милиции и рыхлый мужчина с чрезмерно трезвыми глазами из фильмов о промышленном шпионаже.

Он дважды ощупал Анну взглядом. Сперва — ровным, а потом — выборочным. Сделав в уме какие-то заметки, вспомнил наконец, что его зовут Цфасман и спросил о местопребывании Богдана. Волос у него было мало — все тонкие и бесцветные. Один-единственный чёрный и толстый рос на носу.

Уже в квартире Цфасман вынул из портфеля сафьяновую коробку, откинул крышку и перевёл взгляд от бюста Анны на её глаза.

Она не моргнула и сказала, что коробка принадлежит Богдану, но в ней не хватает двух ножей. Пока капитан записывал про писателя с усами, подарившего одиннадцать кортиков Богданову отцу, Цфасман вставил, что два из них — по самую рукоять — сидят в переносицах у крымских нелегалов. В том самом месте, где сходятся брови. Но что нелегалов — с ножами во лбу — уже отвезли в морг.

Чуть раньше, уже к концу дня, Богдан с этой коробкой объявился, оказывается, на стройке и сразу же направился к близнецам, с которыми Цфасман горячо обсуждал общеславянский рисунок пропилочной резьбы по перилам веранды, почему и не разгадал замысла убийцы. Тем более — с расстояния. Когда оно сократилось до пятнадцати метров, Богдан остановился, вынул из коробки два блестящих ножа и заложил их себе между пальцами; один — к мизинцу, а другой — к большому. Потом опустил коробку в траву и окликнул крымских нелегалов. Те развернули к нему лица — и Богдан, даже не прижмурившись, отмашным движением правой кисти выбросил оба снаряда.

Цфасман отвлёкся и пожаловался капитану, что хотя объездил много стран и посмотрел все главные в мире фильмы, подобного никогда не видел. Умельцев, которые всаживают ножики, дротики, копья и прочие целевые инструменты точно в переносицу, можно, мол, встретить среди любого народа. Даже малоцивилизованного. Но чтоб одним и лёгким движением руки сразу два кортика — в две разные переносицы?! Такого нигде ещё не было!

Капитан нешумно усомнился в последнем и потребовал у Анны фотографии Богдана. Она отдала все кроме трёх, которые потом мне и показывала. Повернувшись к Цфасману и томясь непонятным желанием вырвать чёрный волос на его носу, она теперь уже сама спросила — куда же делся Богдан?

Ответил капитан. Причём, ответил длинным предложением, в котором главный глагол употребил в будущем времени. Выразил надежду, что подозреваемый придёт как раз сюда, потому что, убедившись в ненадобности контрольных бросков, тот удалился тем особым ленивым шагом, каким возвращаются только домой.

Тут беда и случилась.

14. Невозвратимость приступа счастья

Богдан не вернулся домой.

Ни в тот вечер, ни через неделю, ни через год. Никогда.

Виолетта, с которой Анна вскоре после отца сдружилась, рассудила, что если бы Богдана поймали или убили, Анне, жене, об этом бы сообщили. Поскольку же он по-прежнему был в розыске, значит, скорее всего, жив.

С этим как раз Анне не удавалось смириться. Если бы его убили, ей стало бы непредставимо плохо, но представить, что — живой — он сбежал и от неё, Анна долго не могла. Богдан пропал, как если б его и не было. Но раз уж он был и есть, — то что это могло значить? Только самое непонятное или самое неправильное.

Могло, например, значить, что, по его мнению, она его, убийцу, не желает и видеть. Но это не верно. Убил он совсем других людей, не её. А её, наоборот, любит. Быть может, потому и убил: многие ведь хотят всё как-то так устроить, чтобы у других тоже не стало сил для счастья и любви.

А может быть, он скрывается от неё потому, что не доверяет и ей? Кому же тогда? Никого же у него больше нету. А если он не доверяет ей, — то не доверяет, значит, что? Себя? А не может ли быть, что он согласен никогда больше её не видеть — только бы ему не было плохо?

А может быть, ничто как раз не изменилось: он скоро вернётся — и всё будет как было? Не надо только потом никого больше убивать — пусть даже люди продолжают устраивать мир по-своему. Не может ли всё так обернуться, чтобы лучше всего! — происшедшее, то есть плохое, перестало быть? Как если бы его и не было? Как если бы никто никого не убивал — и хорошее продолжается?

Виолетта отвечала на эти вопросы складно, как доцент Гусев — начиная с самого лёгкого обобщения. Действительность, мол, не может сделать так, чтобы её как будто бы никогда не было.

После этого Виолетта шла дальше: по-настоящему Богдан Анну как раз не любил, потому что, убивая крымских нелегалов, думал не о ней, а о жизни в целом. И думал о жизни криво, ибо — чего и боялся Гусев — страдал национализмом. И не зря, кстати, у Богдана, как у дьявола, не хватало ребра.

Заключала же Виолетта самой трудной для понимания мыслью. Мол, если даже Богдан и был счастьем, то оно — уже «всё, ушло-ушлёханьки!»

С последним выводом Анна начала смиряться не раньше, чем Виолетта догадалась выражаться категоричней: «Всё, Анюта! Этому счастью — пиздец! Уеблось-ухуярилось!» Каждый раз при этой фразе в глазах Анны мелькала тень, которую, по словам Виолетты, отбрасывает только вспышка понимания.

Виолетта объясняла и это: грубость, мол, делает знание силой. И снова ссылалась на Гусева — но в ином смысле. Признавалась, что в смерти его, кого — несмотря на беззубость — считала своим счастьем, она убедилась не раньше, чем поскользнулся водитель похоронного автобуса и гроб с доцентом внутри «ёбнулся в грязную жижу».

У Анны превращение знания в силу заняло дольше времени — полгода. В течение этого срока она — вдобавок к раздумьям о Богдане — окончила техникум, отказалась от денежного перевода из Марселя, нанялась в немецкий супермаркет товароведом и похудела.

В начале седьмого месяца Цфасман предложил ей выплачивать зарплату и в другом своём супермаркете, хотя и туда товары поступали из Германии в образцовой упаковке — и ведать их было незачем. Взамен, напомнив об утечке изрядного срока, он предъявил ей лишь два требования.

7
{"b":"104574","o":1}