В лифте Анне стало её жалко, потому что она была пожилая, маленькая и розовая. И тоже — как плейбойевский замред — походила на устрицу. Потом ей стало перед ней и стыдно. Прежде, чем просмотреть новую почту, Анна позвонила Цфасману домой и тоже спокойно сообщила ему, что отношения между ними закончены.

Какое-то время Цфасман как мог сопротивлялся этому, потому что всегда остерегался всякого конца, а теперь испугался и смерти. Заверял Анну в любви, обещал оставить жену и выстроить новый дом. И даже — остановив в горле слёзы — искренне пригрозил повеситься, как Гусев. Без предупреждения и записки. Ибо, мол, мудрость вовсе не значит остыть к тому, что волнует в молодости.

Анна отвечала ему сбивчиво, но правильно. Каждому, мол, человеку — своё счастье. Ему, Цфасману, надо найти счастье не в том, чтобы повеситься, как Гусев, а, наоборот, в том, что он уже знает и что у него уже есть. Что же касается её, Анны, то хотя Цфасман сообразительный и состоятельный человек, но он уже женатый и весь для самого себя внутри израсходованный. И ничто нечаянное с ним больше не произойдёт. А сама она, Анна, хотя ещё молодая, уже заждалась своего счастья.

Объявилось оно не совсем нечаянно. После многих дней, которые оказались ей ни к чему, и после разных событий, необходимых тоже просто для существования или воспоминаний, Анна почувствовала однажды, что — всё! — её тоске о будущем пришёл конец. По-хорошему.

Произошло это за четыре месяца до нашей с ней встречи.

Чего-то важного она ждала уже с утра. Огорчилась даже, когда первым делом столкнулась в лифте с Дроздовым — и тот велел заглянуть к нему после летучки, обещав поделиться важной новостью о «Здоровой еде». Анна ждала чего-то более значительного. И не связанного с работой.

После летучки огорчился уже Дроздов: решение о ретрансляции программы питерской студией Хмельницкая встретила без особой радости. Вяло отреагировала и на последовавшее сообщение, что не исключена командировка в Питер к первой передаче. После паузы директор позеленел и пообещал ей триста премиальных долларов.

Не увидев в её глазах восторга и теперь, он постучал по столу сигаретной коробкой и, не задерживаясь на жёлтой краске, вспыхнул красной как светофор. Я, мол, этого больше не потерплю! А демократия — не то, что о ней думают! И я не вор! А весь навар с программ уходит на нужды студии! И коммунистам не позволю меня порочить! Тем более, что я демократ, и всё у нас в городе схвачено!

Анна пролепетала в ответ, будто претензий к нему не имеет, Виолетта его при ней не порочит, а сама она такая вялая по той причине, что ждала более важной новости. Не связанной со здоровой едой. Как бы личного свойства.

Директор вырубил светофор и повторил, что свои триста или двести долларов Анна получит. И что у него как раз есть для неё сюрприз личного свойства. С этими словами он протянул ей билет на открытие Сочинского кинофестиваля. Выступит даже премьер-министр. Хотя прибыл в город исключительно для того, чтобы отдыхать и загорать. Тоже, кстати, демократ из коммунистов.

Пока Анна прикидывала можно ли — в духе демократии — высказать что-нибудь вертикально неучтивое хотя бы о премьер-министре, Дроздов добавил, что вечером, на открытии, кроме самого премьера, кроме духа демократии и прочих столичных гостей, будет присутствовать известный продюсер Вайсман, бывший супруг известной же актрисы, которая давно сыграла чёрно-белую даму с чеховской собачкой и на которую Анна, говорят, похожа. Сказал, мол, так и сам Вайсман.

Звонил ему недавно из Москвы и справился о ней. Собираюсь, мол, на открытие и хотел бы обтолковать с вашей красавицей прекрасную идею.

Теперь уже Анна зажглась, но об идее Дроздов ничего не знал. Только что она прекрасная. Вот, мол, твой билет и спрашивай его сама: я обещал ему вас свести. То есть — не что-нибудь дурное, а просто познакомить.

Виолетта подтвердила, что Вайсман дважды звонил директору. И что это хорошо, ибо идея, значит, не просто прекрасная, а самая прекрасная! И что она за Анну рада. И ещё что — для контраста с журналом — одеться ей надо скромно. Хотя, мол, после журнала она и в трусах покажется монахиней, как берёза на том снимке.

Анна тоже развеселилась — и весь день не могла понять куда следует протолкнуть из горла застрявший в нём клубок радости, чтобы он не мешал дышать. И даже разговаривать: во время записи очередной передачи ей не далось, например, слово «артишоки» — и пришлось поменять его на другой продукт. А «благодарю» — на простое «спасибо».

Вечером настроение у неё испортилось не сразу, поскольку Вайсман к выступлению премьера не подоспел. Директор, однако, перегнулся к Анне через пустовавшее место продюсера и укорил её за монашеский наряд — ситцевое платье без выреза, но с длинными рукавами. А когда премьер вновь гадко закашлялся после обещания заботиться о работниках экрана, Дроздов напомнил ей странным голосом, что Вайсман как раз важный работник.

Анне этот тон понравился ещё меньше, чем премьерский.

Вайсман объявился во время аплодисментов, которыми служители экрана отблагодарили премьера за речь. Анна сначала и не поняла, что это Вайсман. За исключением цвета волос на носу, рыжего, он ничем не отличался от Цфасмана. Впрочем, рыжими волосы были и на голове. Всё остальное кроме ещё голоса — возраст, взгляд, манеры — были цфасманские.

Вайсман зато — хотя Анна была в платье — сразу понял, что это она.

Назвал Анютой, подмигнул и сказал, что глаза у неё — в отличие ореховые, то есть более земные, и слава богу! Потом бросил премьеру вдогонку «дундук», развернулся к директору и, не здороваясь, объяснил, что опоздал умышленно, ибо с оратором рассорился. Правда, из-за пустяка.

Директор крепче зауважал Вайсмана и признался, что польщён знакомством. Пока звучало приветственное попурри из старого мюзикла и по сцене нервно метался синий луч, они перебрасывались отрывистыми фразами. Хотя говорили вполголоса, Дроздов дважды склонился к вайсманскому уху и капнул в него какое-то слово.

Когда луч наконец успокоился, и из-за кулис выступил к микрофону тоже рыжий служитель во фраке, Вайсман поднялся с места и предложил Анне выйти в бар, потому что рассорился, мол, и с этим оратором.

Директор снова напомнил Анне, что Вайсман важный человек. Теперь глазами.

Сам он начал почти с того же.

Сперва, однако, бросил взгляд в сторону моря и им же разогнал воровато-липучие зрачки прочих служителей белого экрана, которых погнала из зала в бар либо жажда, либо тоже ссора с рыжим оратором. Потом Вайсман распустил шёлковый платок на морщинистом горле, опрокинул в последнее первую рюмку коньяка и объявил, что он — занятой человек.

Сразу же, правда, признался в вечной любви к бывшей супруге и, заложив за шарф ещё две рюмки, стал говорить без точек и запятых, заменяя их всякий раз словом «значит». Хотя ни одно последующее предложение не вытекало из предыдущего, а Анна — подобно тёзке из «Дамы с собачкой» — сама брезговала синтаксисом, ей всё-таки удалось отобрать из вайсманских слов ключевые. Образующие смысл.

Смысл образовался гнусный.

Вайсман любит бывшую жену. Ту самую. Но она, во-первых, вся в морщинах, во-вторых, витает в облаках, а в-третьих, ушла от него к писателю.

Вайсман не любит порнографии. Даже мягкой. Но, во-первых, искусство теперь требует жертв, во-вторых, Чехов оборвал эту историю на полуслове, а в-третьих, никто пока не снимал классику правдиво — ниже пояса.

Вайсман понимает опасность тавтологий. Но, во-первых, в тавтологии есть жизнеутверждающая прелесть, во-вторых, фильм будет цветной, а в-третьих, у Анны — помимо иных глаз — рельефно и то, что выше пояса.

Вайсман состоятельнее мужа дамы с собачкой, служившего в земской управе, и Гурова, служившего в столичном банке. Но, во-первых, он тоже зарубежному курорту предпочитает отечественный, во-вторых, в отличие от Гурова, оформит отношения с Анной, а в-третьих, потребует, чтобы она, в отличие от той дамы, не изменяла мужу даже с писателем.