Но если он слушает лекции на левом берегу, какие же у него дела на правом? Дела у него — в Национальной библиотеке, где хранятся некоторые нужные ему редкие книги. Где эта библиотека? В двух шагах от Биржи, поэтому не так уж глупо идти туда по Севастопольскому бульвару. Этот крюк вызван другими побуждениями. Но побуждения остаются сокрытыми. Жерфаньон не хочет ухаживать слишком бурно — такой поклонник может страх нагнать.

Хорошо бы было совершить вместе обратный путь сегодня вечером; разумеется, при условии, что это не стеснит ни ее, ни его. «Разве вы проведете весь день в библиотеке?» «Почти весь день». И все на этом свете так удачно складывается, что он может рассчитать время и оказаться на углу бульвара и улицы Тюрбиго как раз к тому моменту, когда она там будет проходить. («Не должна же она знать, что Национальная библиотека, если бы я даже туда пошел, закрывается в четыре».)

Девушка останавливается.

— Расстанемся здесь. Так мне удобнее.

— Значит, до свиданья, мадмуазель… Как вас зовут?

— Жанна. А вас?

— Жан.

— Правда? Вы это не только что выдумали?

— Уверяю вас, что меня зовут Жан.

Этим она, по-видимому, поражена. (Ей сравнительно мало нужно было для установления гармоний в судьбах.)

— Итак, мадемуазель Жанна, я буду ждать вас здесь в половине седьмого. Он смотрит ей вслед. Фигура ее уменьшается и становится зыбкой, углубляясь в уличную сутолоку. Другие фигуры с нею сплетаются, заслоняют ее, уподобляются ей. Каждый шаг ее послушен чисто человеческим законам этого оспариваемого пространства. С волнением, вкушаемым впервые, Жерфаньон видит, как исчезает в Париже существо, которое ему уже немного дороже, ближе, чем остальные прохожие; с которым он надеется свидеться, не смея сказать себе, что он в свидании уверен, — уже немного его собственная Элен.

Он поворачивает назад. Направляется снова к левому берегу. И тут лишь замечает, глядя на Севастопольский бульвар и на переулки, что он прошел в обществе этой девушки значительную часть пути, по которому бродил недавно вечером, — ту самую, быть может, которая показалась ему тогда особенно скорбной.

Вернувшись домой после собрания «Социального Контроля», Кинэт записал главное из того, что слышал, стараясь воспроизвести наиболее поразительные фразы. К политическим дискуссиям он не привык и не был знаком с доктринами. Многие намеки оставались для него мертвой буквой; или же он рисковал исказить пропорции вещей. Расспрашивать же Лоиса Эстрашара он не решился, боясь показаться ему новичком.

Набросок протокола давал, поэтому, довольно неправильное представление о заседании. Но показывать его он не собирался. Только в случае надобности эта запись должна была помогать его памяти. Он сунул ее в карман, когда отправился в четверг, 24 декабря, на свидание, которое назначил ему, по его просьбе, Марила.

— Не предпочитаете ли вы говорить непосредственно с Леклерком? — спросил Марила.

— Вы знаете, это теперь совсем не моя специальность. Впрочем, как хотите.

Он решил, что еще успеет решить, заслуживают ли сведения Кинэта того, чтобы их передать другому.

Переплетчик, по заранее составленному плану, начал с описания места, где встречались участники «Социального Контроля»: переулочек, сад, виллы, студни во втором этаже.

— Смотри-ка! Вот они где собираются? — сказала Марила. — Это уже интересно.

И он стал записывать.

— Не заметили вы, принимают ли они меры предосторожности, фильтруют ли приходящих?

— Я к этому еще перейду.

— Хорошо. — Кинэт довольно искусно описал атмосферу собрания.

— Вы знаете, как зовут субъекта, который председательствовал?

Кинэт усмехнулся и сделал легкий жест, как человек методический.

— Минуту терпения, уважаемый, если позволите.

Он сказал несколько слов о том, как одеты были люди, к каким социальным категориям они, по-видимому, принадлежали.

Затем представил резюме прений. Так как он об этом думал два дня, то невольные ошибки, обусловленные его незнакомством с политическими кругами, были затушёваны; но, желая придать важность своим данным, он сгущал краски в иных местах. Довольно безобидное собрание приобретало в его описании характер настоящего заговора против существующего строя, с определенными и близкими целями, — заговора, особенно грозного в связи с участием немца Михельса. В общем, тайные организации различных стран стремились сговориться относительно времени ближайшего революционного движения. Немецкий заговорщик, по-видимому, знал из надежного источника, что его правительство готовится вскоре объявить войну Франции. Французские же заговорщики были с ним согласны в том, что надо воспользоваться нашими первыми поражениями, относительно которых Германия не сомневается, и произвести у нас революцию. Для этой цели они намеревались воспользоваться связями в армии и даже в полиции; и установить новые связи.

При словах «в полиции» Марила скептически кашлянул. Кинэт остановил его:

— Погодите, погодите, многоуважаемый.

И вид у него был многозначительный.

Марила, впрочем, не скрывал интереса, с каким слушал этот доклад. Будучи, по-видимому, совершенно убежден в несокрушимом здоровье полиции, он явно относился гораздо подозрительнее к армии. Покуда ему говорили о чисто политических агитаторах, он охотно пожимал бы плечами. Но легче всего было встревожить его, дав ему заподозрить под прикрытием этой агитации происки, более или менее похожие на шпионаж, и за этими марионетками — руку врага. Во-первых, он был патриотом. Главное же — эта сторона вещей представлялась ему мало знакомой областью. Он был в этом отношении настоящим французом: ему трудно было совершенно серьезно смотреть на опасности, в изучении и устранении которых заключалась его профессия. Все, что касалось гражданской безопасности, было в его глазах столь мало таинственно, что ему казалось немного наивным принимать это близко к сердцу. Зато он был убежден, что не только безопасность армии важнее, — такой взгляд еще можно отстаивать, — но что с этой стороны пускаются в ход хитрости, маневры, дьявольская ловкость, не имеющие никакого аналога в поединке с врагами гражданского общежития. По этой части он был почти так же легковерен, как любой обыватель, читающий алармистские газетки. Он знал, конечно, что в контрразведке полиция сотрудничает с офицерами; но ему представлялось, будто на полицию возлагаются легкие поручения или же второстепенные исполнительные функции, тогда как главную борьбу вокруг секретов ведут офицеры-специалисты, в частности — сотрудники второго отделения. Если бы он работал во втором отделении, то ему, несомненно, было бы также трудно относиться совершенно серьезно к шпионским делам и к этой куче жалких субъектов, которые полгода интригуют, чтобы получить у какого-нибудь капрала чертежи вещевого склада.

Во всяком случае, эффект, который Кинэт приберег к концу, произвел на него должное впечатление.

— Как вы сказали? Табачный магазин на улице Алезия? И хозяин — работал у нас? Вы уверены, что не напутали?

Он размышлял, медленно проводя большим и указательным пальцами правой руки вдоль челюстей.

— Совершенно не понимаю, кто бы это был. Не просто ли это один из тех мелких осведомителей, каких у нас так много среди лавочников и которые при случае работают для нас, сохраняя связи с другим лагерем, или даже притворяются людьми другого лагеря и нарассказали там всяких басен, чтобы голыми руками брать этих ребят? А ведь это была бы, право же, недурная выдумка. Если я правильно понял, порядок у них заведен такой, чтобы новообращенные дефилировали перед этим лавочником и чтобы он давал им визу или отказывал в визе? Если это то, что я думаю, то ведь ничего не может быть забавнее такого трюка: заставить всех этих уродов представляться ему на дому! Этот малый умеет упрощать себе работу. Недостает ему только фотографического аппарата.