В этом районе Вазэм должен обойти улицы, одну за другою, и записать:

Прежде всего, все пустыри, независимо от того, есть ли на них вывеска «продается», или нет ее. Наличие вывески, понятно, отмечается в книжке. Указывается расположение свободного участка (с правой, с левой стороны улицы, на углу); его приблизительные размеры, особенно — длина фасада, которую легко определить; смежные с ним дома или строения, находящиеся против него. Рекомендуется даже, чтобы можно было составить себе суждение, записывать все подробности, бросающиеся в глаза (например, пригорок или откос, подлежащие сносу, дурной воздух от соседства завода, скудость света), и в нескольких словах резюмировать общее впечатление: «очень интересно», «довольно интересно», «посредственно» и т. д.

Во-вторых, все застроенные участки с вывесками «продается»; они тоже должны быть охарактеризованы в общих чертах.

Если случайно встретится хорошее место, застроенное лачугами явно ничтожной ценности, одна из тех недвижимостей, что приобретаются за цену земельного участка, — то и оно должно быть зарегистрировано, пусть бы даже ни из чего не было видно, что оно продается.

Далее на Вазэма возлагается то, что хозяин называет «первым обследованием».

Речь идет о делах, с которыми обращаются в агентство и которые Аверкамп еще не успел или не счел нужным лично изучить на месте. В этих случаях Вазэм не ограничивается внешним описанием. Он должен, насколько может, произвести подробный осмотр; если это дом, то проникнуть в него, порасспросить привратницу, подняться по лестнице. Карточка агентства служит ему доверенностью. Его доклад, внимательно изученный, позволит хозяину если не вынести суждение по данному делу, то установить, стоит ли оно того, чтобы он сам произвел второе обследование.

Вазэм справляется в общем довольно хорошо с этими щекотливыми поручениями. Прежде всего, он боится внезапных проверок со стороны хозяина. Когда Аверкамп заинтересовывается одним из таких участков, то надевает шляпу и отправляется его смотреть, один или вместе с Вазэмом; устраивает так, чтобы последнюю часть пути проделать пешком; ходок он завзятый, и по склонности к прогулкам, и в интересах дела. Беда тогда Вазэму, если по дороге хозяин заметит другой пустырь или продающуюся недвижимость, отсутствующие в докладе Вазэма, или если при втором обследовании обнаружатся слишком фантастические подробности в записях молодого человека.

Кроме того, Вазэм считает Аверкампа очень хорошим начальником. Еще недавно он объяснял Ламберу с Гвардейской улицы: «Он тем хорош, что если надо на тебя наорать, он орет здорово, но никогда тебя не пилит». Этим Вазэм хотел сказать, что не такой человек его хозяин, чтобы придираться к пустякам, к добросовестной оплошности. «И с ним знаешь, на какой ноге прыгать». Иначе говоря, Аверкамп не причудлив. Он не из тех начальников, что пробирают тебя сегодня за исполнение их вчерашнего распоряжения. Он не зависит от настроения. Или, вернее, постоянное его настроение — оптимизм.

В этих двух отношениях, помимо прочих, Вазэму не трудно чувствовать огромное превосходство этого своего хозяина над прежним, над живописцем вывесок на улице Монмартр.

Наконец, Вазэм хорошо исполняет свои обязанности еще и потому, что они занимают его. Шагать по всевозможным улицам всевозможных кварталов; входить во дворы и дворики; заглядывать в щели заборов, — это уже само по себе очень приятно. Это относится к числу лучших детских удовольствий. Но вкушает он и другие, как бы предвосхищающие счастье взрослых людей. Заметив пустырь, он останавливается, отходит назад, рассматривает забор. На лбу — озабоченность; в глазах — строгость. Иногда он даже покусывает губу. Затем принимается за промер фасада. Хозяин велел ему измерять длину шагами и в нормальных случаях придерживаться этого приближенного, но быстрого способа оценки. Более точное измерение имеет смысл только применительно к фасадам длиною меньше десяти метров. На всякий случай Вазэм купил себе за девяносто пять сантимов красивый двойной метр, складной, с тугими шарнирами. Он редко противится искушению пользоваться им. Люди видят, как он его прикладывает к забору и заодно измеряет ширину тротуара, ширину улицы. Затем он вносит цифры в свою записную книжку бумажным карандашом. (У бумажного карандаша есть различные недостатки. Но Вазэм немного сноб в отношении новых изобретений. Кроме того, на глазеющих мальчишек отделяющаяся мгновенно под ногтем бумажная спираль производит гораздо большее впечатление, чем старинный метод перочинного ножа.)

Даже взрослые швейцары, лавочники перед своими дверями смотрят на Вазэма с некоторым уважением. Вообще, принимают его, несмотря на молодость, за кого-то из «городского управления». А «кто-то из городского управления», особенно в народных кварталах, это представитель власти. Все, исходящее от «города», пользуется престижем. «Государство» существует, конечно, но далеко. Это какая-то серая и мрачная власть, мало проявляющаяся и к тому же гнусно скаредная, выпускающая деньги считанными каплями. «Город» — это власть близкая, повседневный произвол, необъяснимые решения, возмещения. Феодальный владелец, чьим прихотям немыслимо противиться и который извещает о них обывателей посредством хмурых агентов; но вытягивать у него как можно больше денег — дело законное и легкое. Ибо город — это денежная река, ряд денежных водопадов, источниками которых обыватели, впрочем, не интересуются.

Иногда метельщик улицы, тоже «городской служащий», но более скромного ранга, обращается к Вазэму с должной степенью фамилярности: «Стало быть, перемостить решили?» или: «Расширять надумали? Оно бы не плохо». Вазэм напускает на себя таинственный вид и старается не задерживаться.

Спустя несколько минут после ухода Вазэма, в то время, как возчики возвращаются к одной подробности своего рассказа, оба клиента в кашне покидают заведение и разлучаются, обменявшись вялым рукопожатием.

Эдмонд Майкотэн, ходивший взад и вперед вдоль центральной площадки, провожает взглядом того, кто направился влево: бледного брюнета с усиками, среднего роста.

Эдмонд выказывает сильное раздражение. Он переходит наискось дорогу, словно хочет догнать человека, который удаляется, не замечая его. Затем останавливается, меняет решение. И такой же нервной походкой направляется к табачной.

Там появились тем временем два новых клиента и предлагают хозяину партию в Занзибар. Эдмонд стоит немного поодаль. «Займитесь этими господами сначала. Я не тороплюсь», — говорит он. Эти господа быстро кончают две партии. Хозяин всякий раз, чокнувшись с ними, поднимает рюмку так, словно, умирая от жажды, собирается осушить ее одним глотком. Но ухитряется проглотить только каплю, а остальное, пока гости разглагольствуют, выплеснуть в ведерко, поставленное для этой цели под стойку. Хозяин, уроженец Шодзег, терпеть не может того, что парижане называют напитками. На своих клиентов, любителей выпить, он смотрит так же, как колонист на туземцев. Они для него люди во всех отношениях презренные, с отталкивающими обычаями, с нелепым жизненным идеалом. Но приходится с ними общаться по долгу профессии, раз уж он сюда приехал нарочно с тем, чтобы составить себе среди них состояние. Через двадцать лет, через пятнадцать, быть может, он расстанется с этим сбродом, снова сойдется на родине с людьми, достойными так называться, тоже сумевшими накопить деньги, вместо того, чтобы разбросать их по трактирным стойкам, и будет с ними, по воскресеньям, не торопясь, распивать овернское винцо в угловом кабачке на площади.

Возчики уходят. Затем игроки в Занзибар. Эдмонд приближается. Хозяин ему протягивает руку:

— Как поживаете, господин — кхе-кхе-кхе?…

Это модулированное хрюканье, в случае надобности — с покашливаньем, у него обычно следует за «господином», когда он обращается к одному из обитателей этого квартала, которого знает только в лицо. Эдмонд иногда покупает у него пачку папирос, но не «выпивает» почти никогда, уроженец Шодзег уважает его от этого не меньше, а больше. «Выпивающие» нужны для того, чтобы жители Оверни могли в Париже обеспечить свою старость. Но время от времени приятно пожать руку человеку непьющему, созданию разумному.