Неизвестность меня не пугала. Не пугала и опасность.

Нервную икоту у меня провоцировала мысль о том, что домой я могу и не вернуться. А дома у меня остались собака и мужыг. Невоспитанная собака, и грустный мужыг. Собака невоспитанная потому, что из меня очень плохой и некомпетентный воспитатель, а мужыг грустный — потому что в поход его не взяли, а из ассортимента жратвы в холодильнике осталась только ампула димедрола, спизженная мной когда-то по случаю. Вот это меня и угнетало. Я же могу не вернуться, а мужыг с собакой могут умереть от тоски и передозировки димедрола. Но рыбалка… Рыбалка — это святое.

— Ты, кстати, взяла с собой удочку или динамит? — Вдруг спросил меня прекрасный парень Лёха, и испытующе посмотрел мне в глаза.

— Взяла. — Соврала я, и покраснела. — Ещё червей взяла. Красных и длинных. Будильник взяла, и диск с песнями Валерии.

— Молодец! — Похвалил меня Лёха. — Будешь в нашем походе главнокомандующей. Ну-ка, спой чонить такое, бодрящее.

— Сте-е-елицца метелица-а-а-а!

— Превосходно! — Растрогался Лёха, и сунул мне в руку стаканчик. — Подкрепись. Дорога долгая предстоит. А Петлюру могёш? Верю. Подкрепись.

К концу долгого пути я была уже неприлично пьяна, и успела потерять ценные грабли, когда выходила на обочину дороги пописать. Зато в кустах я нашла собачий череп и чью-то оторванную ногу с копытом. После долгий прений ногу мы решили оставить там, где она лежала, но за упокой души ноги всё-таки выпили.

…Там вдали за рекой догорали огни. В небе ясном заря догорала.

Пять прекрасных парней из авто "хач-мобиль" на разведку в поля поскакали.

После трёх часов подкрепления мы доехали до места. Место было ничо таким, жывописным. Над головой гудели высоковольтные провода, где-то далеко, у горизонта, угадывался некий водоём, а справа было кладбище.

— Вот. — Сказал Лёха, и широко раскинул руки. — Вот. Это море, сынок.

И выразительно посмотрел на меня.

— Где, папа? — Я попыталась подыграть Лёхе, и потерпела неудачу.

— В пизде, сынок. Машина сломалась. Дальше не поедем. Лагерь будем разбивать вот здесь.

Я ещё раз вгляделась в линию горизонта, потом перевела взгляд на деревянные кресты по правую руку, и огорчилась:

— А рыбку где удить?

— Тоже в пизде, как ты понимаешь. Не будет у нас рыбки. Будем грибы искать, коренья целебные и колхозников.

— А зачем колхозников искать?

— А затем, чтобы они нас первыми не нашли, и пизды нам не дали. Ты под ноги себе посмотри.

Я посмотрела под ноги.

— А… А это что?

— А это, Лида, картофельное поле. Пять гектаров картошки. По двум мы уже проехали с буксом. Ну что, ты с нами по грибы-по колхозники?

Выбора не было. У меня вообще ничего, в принципе, не было. Грабли — и те потеряла. Остались только пижама, помада и прочая туалетная бумага.

— Говорила я вам, давайте ногу с копытом с собой возьмём… Конечно, я с вами. Но сразу говорю: если колхозников будет очень много — я капитулирую, и сдамся в плен.

— Тебя ж выебут, дура. — Заглянул в моё будущее Лёха, и нахмурился. — Шкура продажная. Чуть что — так в кусты.

— Именно так. — Подтвердила я Лёхины слова, и ушла в кусты, прихватив с собой туалетную бумагу и французские духи.

Когда я вернулась, принеся с собой шлейф аромата, в котором угадывались ноты можжевельника, пачули, лаванды и экскрементов, машын на картофельном поле прибавилось. Судя по номерам авто, это были не колхозники. Это я умничаю, конечно. Я в номерах вообще нихуя не разбираюсь. Для меня они все одинаковые: буковки да циферки. То, что это были не колхозники — стало понятно сразу, как я увидела двух некрасивых женщин, двух красивых женщин, и ещё пятерых прекрасных парней, которые рылись в багажнике нашего хач-мобиля, и споро выбрасывали оттуда одеяла, надувную лодку и мою пижамку. Так могут поступить только друзья.

— Знакомься, Лида. — Обнял меня за плечи Лёха, принюхался и поморщился. — Это мои друзья из Питера. Это Витя, это Саша, это Коля, это тоже Коля, и это тоже Коля, а это Ира и Марина.

— А это? — Я скосила глаза в сторону некрасивых женщин.

— Не знаю. — Отвернулся Лёха. — Это падшие женщины. Их Коля привёз. Коля, это который щас паровозик пускает Виктору.

— Из Питера тащил? — Я изумилась.

— Нет. По дороге где-то подобрал. Мы ими, если что, от колхозников откупаться будем. Ты, кстати, как относишься к раскуриванию зелёных наркотиков?

— С любовью.

— Вот и заебись. Иди тогда к Коляну, он подарит тебе хорошее настроение и нездоровый аппетит.

Через полчаса, когда абсолютное большинство туристов приобрело хорошее настроение и нездоровый аппетит, когда общими силами был разбит лагерь, состоящий из одной двухместной палатки, пяти одеял и телогрейки, когда ритмично закачалась машина ВАЗ 2106, в которой спрятались от коллектива кто-то из Николаев и одна из падших безымянных женщин — мы, окунувшись в атмосферу беззаботности и душевного единения, отправились с ревизией на кладбище. Было темно, но страха мы не испытывали. Нас охватил кураж и жажда неизведанного. Утолить эту жажду могла только кладбищенская ревизия. Прихватив с собой зелёных курений, несколько ёмкостей с алкоголем и оставшуюся падшую женщину, мы облюбовали укромное место возле кладбищенской ограды, потому что дальше идти никто кроме Лёхи не пожелал. Конечно, никто из нас не ссал. Вот ещё. Просто не по-людски это, на могилах водку пить, как землекопы какие.

— Хорошо тут, братцы. — Сказал Лёха, и прижался к путане. — Тихо так, только сычи где-то вдалеке кукуют. Когда-нибудь и я буду тут лежать, источая миазмы сквозь толщу земли, и слой лапника, а вы придёте ко мне вот так, ночью, и выпьете за моё здоровье.

— Да… — Поддержал Лёху Витя из Питера. — Щас такая жизнь пошла, что люди уж здоровыми помирать начали. Вот у меня случай был такой: работал я тогда в одной конторе, и у нас там был такой Славик, компрессорщик. Здоровый как весь пиздец. Только дурак. Постоянно ходил на какой-то вокзал, на выставку паровозов, приходил оттуда просветлённый, и всегда с бабой. Любили его бабы-то…

Виктор замолчал, и ковырнул пальцем могилу Захара Куприянова, скончавшегося в тыща девятьсот двадцать пятом году.

— Повезло мужику. Ещё до войны помер. Не ходил с голыми руками на фашистов, не горел в танке под Сталинградом, и суп из ботинок не варил. Дезертир.

— Кто? — Не понял Лёха. — Славик компрессорщик?

— Какой Славик? — Виктор вытащил палец из могилы, и нахмурился: — Я про Акакия этого говорю. Куприна.

— Захара Куприянова. — Поправила я лениградца. — Чо там Славик-то твой, паровозолюбитель?

— Ах, паровоз, да… — Встрепенулся Виктор, и полез в карман. — Кому паровозик?

— Тьфу ты, — сплюнул на убежище Куприянова Лёха, — наркоман иногородний. Приедут тут разные, а потом приличным людям и поговорить негде.

— А вот у меня случай был… — Вдруг подала голос падшая женщина, и все с интересом посмотрели в её сторону. — Случай был, говорю. Жила я с одним мужиком тогда. Валериком звали. Он у меня в морге работал.

— У тебя? — Заинтересовался Лёха. — У тебя свой морг есть? Слушай, у меня к тебе пара вопросов…

— Нет у меня морга. — Разрушила Лёхины планы путана. — У меня только Валерик был. Прекрасный мужчина, кстати. Статный, русоволосый, сажень косая в плечах, руки как грабли. И работал он в морге…

— Некрофилом? — Подсказал Виктор, и громко засмеялся, вспугнув стаю летучих мышей.

— Санитаром. Валера работал там санитаром. При больнице. А по ночам ещё охранником в морге. Ну вот. Приходит он как-то раз на работу, в больницу, а ему говорят: "Валера, сегодня ночью бабка в тринадцатой палате померла, надо бы её в морг свезти". Ну, Валерка в палату зашол — видит, три бабки лежат. Две с открытыми глазами, одна с закрытыми. Сразу понятно — умерла бабка. От старости.

— Погоди, — перебил женщину Лёха, — а как Валерик догадался, что она от старости умерла? Может, её соседки по палате задушыли?

— О нет, — хитро и неприятно оскалилась проститутка, — нет. Старушка та была совершенно лысая и без зубов. И лежала чрезвычайно умиротворённо. В общем, всё с ней понятно было. Переложил её Валерка на каталку, да отвёз в морг. Оставил её в коридоре, простынёй накрыл, и пошёл себе дальше, обязанности свои исполнять. Служебные. Возвращается через час, смотрит — нету бабки!