Из здания редакцыи я вышла, прижимая к груди пачку писем. Мы с мамой тут же сели на лавочку в какой-то подворотне, и пересчитали конверты. Их было тридцать восемь штуг.

— Наверняка, это старики-извращенцы. — Бубнила мама, глядя, как я зубами вскрываю письма. — Вот увидиш. Щас они тебе будут предлагать приехать к ним в гости, и посмотреть на жывую обезьянку. А ты ж, дура, и поведёшся! Дай сюда эту развратную писульку!

— А вот фигу! — Я ловко увернулась от маминых заботливых рук, и вскрыла первый конверт.

"Здравствуй, Лидунчик! Я прочитал твои стихи, и очень обрадовался. Я тоже люблю писать стихи, представляешь? Я пишу их с пяти лет уже. Вот один из них:

Любите природу, а именно — лес,

Ведь делает он миллионы чудес,

Поймите, меня поражает одно:

Ну как вам не ясно, что лес — существо?

Да-да, существо, и поймите, живое,

Ведь кто вас в дороге укроет от зноя?

Давайте проявим свою доброту,

Давайте не будем губить красоту!

Вот такой стих. Правда, красивый? Жду ответа, Тахир Минажетдинов, 15 лет"

Я хрюкнула, и отдала письмо маме. Мама перечитала его трижды, и просветлела лицом:

— Вот какой хороший мальчик этот Тахир. Природу любит, стихи сочиняет. Позвони ему. А остальные письма выброси.

Я прижала к себе конверты:

— Что-то, мать, кажецца мне, что этот поэт малость на голову приболевший. Ну ево в жопу. Надо остальное читать.

Распечатываю второе письмо:

"Привет, Лидунчик! У меня нет времени писать тебе письма, лучше сразу позвони. Это мой домашний номер. Звони строго с семи до девяти вечера, а то у меня жена дома. Уже люблю тебя, Юра"

— Какой аморальный козёл! — Ахнула моя мама. — Изменщик и кобель. Клюнул на маленькую девочку! Там его адрес есть? Надо в милицию позвонить срочно. Пусть они его на пятнадцать суток посадят, пидораса!

— Педофила. — Поправила я маму, а она покраснела, и отвернулась.

— И педофила тоже. Что там дальше?

А дальше были письма от трёх Дмитриев, от пяти Михаилов, от одного Володи, и от кучи людей с трудновыговариваемыми именами типа Шарапутдин Муртазалиев. И всем им очень понравилась я и мои стихи. И все они вожделели меня увидеть. Я сердцем чувствовала: среди них обязательно найдётся голубоглазый брюнет в варёнках, и мы с ним непременно сходим в субботу на "Лисёнка Вука", и не в девять утра, как с нищеёбом Зайкиным, а в полдень, как взрослые люди. А может, мы даже кино индийское посмотрим, за пятнадцать целковых.

Домой я неслась как Икар, по пути придумывая пламенную и непринуждённую речь, которую я щас буду толкать по телефону выбранным мной мущинам. За мной, не отставая ни на шаг, неслась моя мама, и грозно дышала мне в спину:

— Не вздумай с ними встречаться! Наверняка они тебе предложат посмотреть на живую обезьянку, и обманут!

Моя дорогая наивная мама… Я не могла тебе сказать в лицо, что я давно не боюсь увидеть живую обезьянку, потому что уже три раза видела живой хуй на чорно-белой порнографической карте, дома у Янки Гущиной. Поэтому я была просто обязана встретицца хотя бы с двумя Димами и парочкой Михаилов!

…К встрече я готовилась тщательно. Я выкрала у мамы колготки в сеточку, а у папы — его одеколон "Шипр". Затем густо накрасилась, нарисовала над губой чувственную родинку, и водрузила на голову мамин парик. Был у моей мамы такой идиотский блондинистый парик. Она его натягивала на трёхлитровую банку, и накручивала на бигуди. Носила она его зимой вместо шапки, а летом прятала банку с париком на антресоли. Чтоб дочери не спиздили. А дочери его, конечно, спиздили. Десятилетняя сестра тоже приняла участие в ограблении века, получив за молчание полкило конфет "Лимончики" и подсрачник.

На свидание я пришла на полчаса раньше, и сидела на лавочке в метро, украдкой почёсывая голову под париканом и надувая огромные розовые пузыри из жвачки. Этим искусством я овладела недавно, и чрезвычайно своим достижением гордилась.

Ровно в час дня ко мне подошёл сутулый гуимплен в клетчатых брюках, и спросил:

— Ты — Лида?

Я подняла голову, и ухватила за чёлку сползающий с головы парик:

— А ты — Миша?

— Да. — Обрадовался квазимодо, и вручил мне три чахлые ромашки. — Это тебе.

— Спасибо. А куда мы пойдём? — Беру ромашки, и понимаю, что надо уже придумать какую-нить жалостливую историю про внезапный понос, чтобы беспалева убежать домой, и назначить встречу одному из Дмитриев.

— Мы пойдём с тобой в Политехнический музей, Лида. Там мы немного полюбуемся на паровую машину. Затем мы поедем с тобой к Мавзолею, и посмотрим на труп вождя, а после…

Я посмотрела на ромашки, потом на Мишу, потом на его штаны, и стянула с головы парик:

— Миша, я должна тебе признаться. Я не Лида. Я Лидина подрушка Света. Мы тебя наебали. Ты уж извини. А ещё у меня понос. Прости.

Что там ответил Миша — я уже не слышала, потому что на предельной скорости съебалась из метро. Парик не принёс мне щастья и осуществления моей мечты. Поэтому на второе свидание я пошла уже без парика, и на всякий случай без трусов. Зато в маминой прозрачной кофте, и в мамином лифчике, набитым марлей и папиными носками. Сиськи получились выдающегося четвёртого размера, и палил меня только папин серый носок, который периодически норовил выпасть из муляжа левой груди. Юбку я надевать тоже не стала, потому что мамина кофта всё равно доходила мне до колен. Колготки в сеточку и папин одеколон довершили мой образ, и я отправилась покорять Диму с Мосфильмовской улицы.

Дима с Мосфильмовской улицы опаздывал как сука. Я вспотела, и начала плохо пахнуть. Надушенными мужскими носками. Я волновалась, и потела ещё сильнее. А Дима всё не приходил. Когда время моего ожидания перевалило за тридцать четвёртую минуту, я встала с лавочки, и направилась к выходу из метро. И у эскалатора меня настиг крик:

— Лида?

Я обернулась, и потеряла один папин носок. Когда окликнувший меня персонаж подошёл ближе, я потеряла ещё один носок, а так же часть наклеенных ресниц с правого глаза.

Это был ОН! Мой смуглый Маугли! Моя голубоглазая мечта в варёнках! Мой брюнет с еврейским акцентом!

— Зд`гавствуй, Лида. — сказал ОН, и я пошатнулась. — Ты очень к`гасивая. И у тебя шика`гная г`удь. Именно такой я тебя себе и п`геставлял. Ты хочешь чево-нить выпить?

Больше всего на свете в этот момент мне хотелось выпить его кровь, и сожрать его джинсы. Чтобы он навсегда остался внутри меня. Потому что второго такого Диму я уже не встречу никогда, я это просто чувствовала. Но поделицца с ним своими желаниями я не могла. Поэтому просто тупо захихикала, и незаметно запихнула поглубже в лифчик кусок неприлично красной марли, через которую моя мама перед этим процеживала клюквенный морс.

Мы вышли на улицу. Июньское солце ласкало наши щастливые лица, и освещало мою вожделенную улыбку и празничный макияж. Мы шли ПИТЬ! Пить алкоголь! Как взрослые! Это вам не лисёнок Вук в девять утра, блять! От нахлынувшего щастья я забыла надуть крутой пузырь из жвачки, и потеряла ещё один папин носок. Мою накладную грудь как-то перекосило.

В мрачной пивнушке, куда мы с Димой зашли, было темно и воняло тухлой селёдкой.

— Ноль пять? Ноль т`ги? — Спросил меня мой принц, а я ощерилась:

— Литр!

— К`гасавица! — Одобрил мой выбор Дима, и ушол за пивом.

Я стояла у заляпанного соплями пластмассового столика, и возносила хвалу Господу за столь щедрое ко мне отношение.

— Твоё пиво! — Поставил литровый жбан на стол Дима, а я покраснела, и попросила сухарь.

— Суха`гей принесите! — Крикнул Дима куда-то в темноту, и к нам подошла толстая официантка, по мере приближения которой я стала понимать, отчего тут воняет тухлой селёдкой. — Г`ызи на здо`говье. Ты чем вообще занимаешься? Учишься?

— Учусь. — Я отхлебнула изрядный глоток, и куснула сухарь. — Я учусь в колледже.

Врала, конечно. Какой, нахуй, колледж, если я в восьмой класс средней школы перешла только благодаря своей учительнице литературы, которой я как-то помогла довезти до её дачи помидорную рассаду?