Казанок погас, в комнате стало прохладней, а Вадик все не мог уснуть. Он повернулся спиной к Пете, прижался к нему, так было теплей, подобрал ноги, чтобы они не высовывались из-под куртки, и, пригревшись, наконец, заснул.

– Вадька, а ты вшивый! – сказал утром Петя. – Гляди, какие звери по тебе ползают!

И Петя прижал ногтем снятое с ватника насекомое.

– Это не я, – смущенно оправдывался Вадик. – Это мне пиджак такой попался.

Петя и старушка посоветовали Вадику сходить в баню и отдать ватник в прожарку. Они пригласили Вадика и на следующую ночь, но мальчик не пришел.

Редко в Одессе бывают снежные и морозные зимы. О другой такой помнили лишь старики. Они рассказывали, что в ту лютую зиму, что была в пору их детства, на улицах Одессы жгли костры, чтобы прохожие могли обогреваться.

Но, когда Вадику Саянову негде было ночевать, не жгли костров на улицах Одессы. В эту тяжелую зиму некоторые одесситы даже не топили своих кафельных груб: нечем было топить. Более счастливые подставляли к кафельным печам такие же чугунные печурки, как у Петькиной хозяйки, с жестяными трубами, похожими на самоварные. Ничего экономнее и доступнее нельзя было придумать. От казана в комнате тепло, и обед на нем сваришь, а топлива требуется немного.

Такой казанок, накаленный докрасна, стоял у кафельной печи и в приемном покое больницы, куда скорая помощь привезла мальчика, подобранного на вокзале.

Разъездной врач еще на месте определил тиф и не хотел брать больного в карету. Как он ни доказывал, что это дело эпидемической станции, пришлось мальчугана везти: карета эпидемической станции, застряв в снегу где-то на окраине, поломалась.

Когда с мальчика снимали грязную одежду, он был без сознания. От больного так и не удалось узнать его фамилии, в одежде тоже не оказалось ничего, удостоверяющего его личность. И в книге поступающих больных, и в истории болезни первая графа так и осталась незаполненной. Вместо фамилии был поставлен вопросительный знак, чтобы следующая смена догадалась, что это не оплошность, а неизвестность и, при возможности, дописала все необходимые сведения.

В бреду проходили первые ночи, а днями мальчик лежал пластом с пересохшими губами и закрытыми глазами. Однажды ночью он соскочил с кровати и громко крикнул: «Петя!», но тут же упал и расплакался. С тех пор соседи по палате стали называть его Петей. Когда он приходил в сознание и ему говорили «Петя», мальчик не возражал. Так и появилось у него имя.

«Петя» был настолько слаб, что врачи не рассчитывали на выздоровление и не мучили его расспросами. Всюду о неизвестном мальчике было заявлено, но никто не справлялся о нем, не разыскивал и, казалось, ему даже фамилия не нужна. Во время обходов его называли «неизвестным». Кто-то из дежурных даже в истории болезни заменил вопросительный знак слозом «Неизвестный». Так у мальчика появилась фамилия, и все к этому привыкли.

Но миновал кризис, и признаки жизни стали возвращаться к Неизвестному. Теперь он подолгу лежал с открытыми глазами. Неразговорчивый, он почти не отвечал на вопросы соседей и только дежурной санитарке, которая кормила его с ложки, говорил еле слышно: «Спасибо, тетя».

– Давай-ка, сынок, с тобой сыграем! – предложил ему однажды пожилой выздоравливающий сосед по койке, замети», что мальчик не сводит глаз с шахматной доски и переживает каждый неверный ход.

«Петя» согласился. Ему подложили под спину лишнюю подушку, приподняли, и, сосредоточенно думая над каждым ходом, он обыграл своего партнера.

– Ну и Петя! Ты у нас прямо-таки чемпион! – восторженно хвалили соседи.

И когда мальчик, отдохнув, пожелал играть вторую партию, наблюдатели и болельщики пришли даже из других палат. С этого дня около «Петиной» кровати постоянно кто-нибудь сидел. Если мальчик сам не играл, то ему доставляло удовольствие наблюдать за игрой. Больше всего он любил играть со своим соседом дядей Мишей. Бывалый моряк и хороший рассказчик, он полюбился мальчику.

– Хватит, Петя, спать пора! – сказал однажды дядя Миша, закончив свой рассказ о далекой земле, которая называется мыс Доброй Надежды.

Потому ли, что выл за окном ветер и дребезжали в рамах стекла или потому, что новый больной стонал, метался и бредил, призывая Марию и Николая, а это напоминало родителей, мальчику не хотелось, чтобы дядя Миша спал.

– Я не Петя, – неожиданно открылся он соседу.

– Вот как? – удивился тот. – Кто же ты у нас?

– Меня зовут Вадик.

И Вадик рассказал дяде Мише все, о чем не хотелось говорить другим.

Саянов изредка приходил домой. Но как бы против своей воли он всегда являлся в отсутствие жены. По-прежнему пользуясь ключом, он извещал ее о цели своего визита коротенькими записками.

Пожалуй, он и себе бы не признался, что не только не желает встреч с женой, но и боится их. Его мучила совесть, что она, оставленная без средств, ничего от него не требует. Чем она живет? Он несколько дней носит в кармане зарплату. Людмила заявила, что пока их брак не оформлен, деньги он должен отдавать жене. Но как поймет это Мария, если не объясниться с ней?

На этот раз он вошел в комнату, не снимая шинели. Марии Андреевны не оказалось дома. В квартире было тепло и прибрано, как и прежде. На письменном столе лежал портфель сына, а на круглом он заметил швейную машину, прикрытую белым лоскутом. «Вот почему ты денег не требуешь! Портнихой сделалась!» – догадливо улыбнулся он.

Любопытство заставило его приподнять лоскут и посмотреть на работу жены. Крохотные детские распашонки разных цветов, сложенные одна к другой рукавчиками в одну сторону и перекинутые через корпус машины, заставили его отшатнуться. «Что за фокусы!»

Николаю Николаевичу стало жарко. Распахнув шинель, он закурил, а глаза так и не отрывались от недошитого детского белья.

Будто остерегаясь, что распашонки обратятся в преследователей, он поспешно вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. В это время вошла жена.

Мария Андреевна не ждала встречи. Легкий испуг промелькнул на ее лице, но она отвернулась. Пока жена раздевалась и вешала пальто, он, почти столкнувшийся с ней при входе, теперь стоял поодаль и пристально наблюдал. В ее движениях и фигуре он заметил перемену.

Мария Андреевна прошла в комнату, Саянов последовал за ней.

Увидев раскрытую машину, Мария Андреевна вспыхнула от гнева и повернулась к мужу, который стоял в дверях:

– Ты не живешь в этой квартире и оставь ключ!

– Я, Мария Андреевна, еще хозяин этой квартиры, – возразил он мягко.

– Понимаю, – сказала она со вздохом, – но двум хозяйкам здесь все равно не жить!

– Можешь быть совершенно спокойна: вторая хозяйка на эту квартиру не претендует!

Мария Андреевна строго и холодно взглянула на мужа. Ее серьезные зеленоватые глаза сейчас так напоминали Вадика, что Саянову стало не по себе. Он вышел в кухню и снял шинель. Когда он возвращался в комнату, жена накрывала машину.

– Подожди, – он подставил руку, чтобы колпак не опустился. – Что это такое? Для кого?

– Для моего ребенка!

Она произнесла слово «моего» так, что Саянов даже отступил от нее, будто его ударили.

Краской гнева вспыхнуло лицо женщины» презрением сверкнул ее пронизывающий взгляд. Она прошла к дивану и села.

– Подумала ли ты, как будешь жить с двумя детьми? – спросил он.

– Думать об этом мне было некогда, а теперь уже поздно. Но не беспокойся, детьми удерживать тебя я не стану.

– Связать человека по рукам и ногам, и после этого… его не удерживают! Умно придумано, Мария Андреевна!

– Замолчи!

И Саянов затих. Ему хотелось узнать, нет ли каких-нибудь известий о сыне, но теперь, когда он так неосторожно рассердил жену, трудно было перейти к этой теме.

«Дернуло же меня упрекнуть ее в том, в чем она, действительно, не виновата!» – досадовал он.