– Эдмунд, – заговорил Людвиг Рутковский, начальник полиции Зофии, – зачем ты сегодня пригласил нас сюда?

Короткий лысый человек встал перед сидевшими товарищами, сделал глубокий вдох и серьезно сказал:

– Я хочу продолжить их борьбу.

Из четырех только один внешне не проявлял никаких эмоций. Феликс, Людвиг и Ержи вскочили на ноги и в один голос произнесли:

– Ты шутишь!

Долата спокойным голосом продолжил:

– Если нацистам суждено быть нашими господами, то жизнь для них не станет спокойной. Об этом мы можем позаботиться. Мы впятером пользуемся достаточным авторитетом и влиянием у людей, чтобы организовать новое, более эффективное подполье здесь, в Зофии.

– Но, Эдмунд, – раздался голос Людвига, – несмотря на эту казнь, дела в Зофии не так плохи благодаря тифу. С тех пор как был объявлен карантин, здесь осталось мало солдат, а Шмидта почти не видно. Еды у нас сейчас вполне достаточно, ибо немцы ее больше не увозят отсюда.

– Хорошо, но что будет после карантина? Мы все знаем, как отчаянно немцы нуждаются в этом складе боеприпасов и ремонтных мастерских. Когда карантин закончится, в Зофии появится такое количество немцев, какое нам и не снилось. Как ты думаешь, здесь тогда будет спокойно?

– Эпидемия тифа может продолжаться долго, – раздался спокойный голос пятого мужчины, который до сих пор молчал.

Долата ответил:

– Я верю, что врачи этого города как можно быстрее покончат с эпидемией.

Начальник полиции вдруг прорычал:

– Если Шукальскому хватит ума, он не станет препятствовать разрастанию эпидемии тифа, и тогда карантин не снимут до конца войны!

Ержи обернулся.

– Людвиг, как вы можете такое говорить! Дева Мария, желать такую болезнь собственному народу! И собственной семье. Какой ужас!

– Друзья, друзья! – Долата поднял руку. – Уверен, что Людвиг не это имел в виду. Сядьте и поговорим как разумные люди.

Ержи и Людвиг обменялись угрожающими взглядами, и все четверо снова сели. За час, который они провели в доме Долаты, только один из них не высказал своего мнения. Остальные выжидающе смотрели на него. Наконец Эдмунд Долата сказал:

– Ян, расскажи нам, что ты об этом думаешь. Доктор Шукальский положил руки на колени, у него вырвался тяжелый и тревожный вздох.

– Друзья мои, я молчал, но, пожалуйста, не подумайте, что меня это не волнует. Совсем наоборот. Это таким бременем ложится на мои плечи, что я не знаю, с чего начать.

– Просто скажите да или нет, – потребовал Людвиг. – Вы с нами или нет?

Видя назревающий конфликт, Долата резко встал и отошел от дивана. Он подошел к шкафу, стоявшему у темной стены, открыл его, достал пять рюмок и бутылку. Вернувшись, он поставил рюмки на маленький стол и наполнил их водкой.

– Сегодня холодный вечер, – тихо сказал он. – И, вполне возможно, он затянется.

Все пятеро осушили рюмки и поставили их на стол. Людвиг Рутковский сказал:

– Ян, вы тот человек, мнение которого мы уважаем. Откровенно говоря, в Зофии все уважают вас и ценят ваш здравый ум. Именно поэтому Эдмунд пригласил вас. Теперь вы слышали, что он сказал, и узнали наше мнение по этому вопросу. Мы хотим лишь понять, что вы об этом думаете.

Ян поднял печальные глаза и посмотрел на присутствующих. Когда он заговорил, его голос звучал мрачно:

– Людвиг, никто из вас не пережил такой ужас, как я, когда в то утро стало известно, что сделал Дитер Шмидт на городской площади. Я видел эти тела. И скажу вам как врач, я знаком со смертью так близко, как никто из вас. Я видел ее во всем разнообразии, от красивой и спокойной смерти до непристойной, к какой привела этих людей казнь. Смерть еще никогда меня не поражала так глубоко, как в то утро.

– Тогда вы хотите сражаться! – воскликнул Феликс Бронинский.

– Позвольте Яну договорить, – сказал Ержи Крашиньский, беря бутылку и снова наполняя рюмки.

Шукальский продолжил, осторожно подбирая слова:

– Да, Феликс, я хочу сражаться! Но должен вам сказать, что я не поддерживаю то, что вы предлагаете, и не намерен этим заниматься.

– Значит, вы не будете сражаться, – сердито сказал Людвиг.

– Я хочу сражаться, друзья мои, а если сказать прямо, то я этим занимаюсь прямо сейчас. Правда, я уже несколько месяцев сражаюсь с нацистами.

Четыре пары бровей удивленно взметнулись вверх.

Взяв свою рюмку, Ян встал со стула, подошел к огню и облокотился о каминную плиту. Над камином стояла алебастровая статуя Девы Марии. Продолжая говорить, Ян устремил свой взгляд на нее.

– С того момента, как я увидел эти тела на городской площади, я понял, что рано или поздно придется открыть свой секрет. Я знал это, потому что видел лица других жителей Зофии. Негодование, гнев, неожиданно возникшая жажда убивать. Дитер Шмидт своими выходками породил жажду мести в сердцах многих жителей города, жителей, которые, подобно вам, хотели мирно сосуществовать с нацистами. По этой причине я решил открыть вам свою тайну.

– Тайну? – услышал он голос Долаты. Ян посмотрел на них.

– Я не собирался открывать ее, ибо чем меньше людей знают о ней, тем надежнее она сохранится. Но теперь в Зофии все переменилось. Я не могу позволить, чтобы между нацистами и гражданами началась открытая война.

– Ян, почему бы и нет? Что это за секрет?

Прежде чем врач успел ответить, Феликс Бронинский сказал:

– Ян, война должна начаться! Нам пора открыть сражение! Я не из тех, кто и дальше будет оставаться послушным Дитеру Шмидту! У меня есть гордость! Боже мой, в той группе были женщины, Ян! Женщины держали в руках оружие и рисковали своими жизнями, чтобы устроить нацистам ад на этой земле. А я мирно спал в своей кровати. Как я должен чувствовать себя?

Голос Яна оставался спокойным.

– Феликс, насилие ничего не даст. Оно породит лишь новое насилие. К чему оно привело тех несчастных людей? Весь их героизм, взрывы и скрытые нападения – смотрите, чем это кончилось.

Долата встал и тихо сказал:

– Ян, мы должны отомстить. Если придется рисковать своими жизнями, то таков наш долг. Другого выхода нет.

Ян Шукальский загадочно и печально взглянул на него.

– Друзья, видите ли, есть другой путь.

– Что вы имеете в виду?

– Я говорил, что сражаюсь с нацистами уже несколько месяцев и что у меня есть секрет. В своей борьбе я не пролил крови и ни у кого не отнял жизни. А это широкомасштабная борьба, и речь идет не о том, чтобы создать немцам лишь неприятности, как вы намекаете.

– Что это за борьба?

Шукальский смотрел на рюмку, которую держал в руке, затем поднес ее к губам и залпом выпил. Все еще рассматривая рюмку, Ян сказал:

– В Зофии нет эпидемии тифа.

Сначала наступила тишина, затем один из присутствующих тихо спросил:

– Что?

Ян посмотрел на них.

– Я сказал, друзья, что в Зофии нет эпидемии тифа. Долата нахмурился.

– Но карантин…

– Ничего не понимаю, – произнес Ержи Крашиньский. Ян Шукальский отошел от камина и сел на прежнее место. Он наполнил все рюмки и, осушив свою, заговорил тихим ровным голосом:

– Моя ассистентка, Мария Душиньская, и я еще в декабре поняли, как сделать так, чтобы анализы крови показывали, будто человек болен тифом, в то время как на самом деле он здоров. Я не буду вдаваться в подробности, но, заверяю вас, немецкие власти в Варшаве убеждены, что у нас здесь свирепствует тиф.

– Ян, – сказал Долата, подавшись вперед, – правильно ли я понял? Вы с доктором Душиньской намеренно вызвали ложную эпидемию тифа? Но зачем?

– По той же причине, о которой вы только что говорили. Ради карантина. – Ян повернулся к начальнику полиции. – И по той причине, которую вы, Людвиг, назвали несколько минут назад: держать нацистов от нас подальше. Вы говорили, что хотите, чтобы карантин продолжался до конца войны.

Людвиг молча кивнул с застывшим от удивления лицом.

– А как же мой дядя, – сказал Ержи. – Его же положили в больницу с тифом! Он находится в изоляторе!