– Обещаю, – шепнул Кеплер и вскоре уснул.

На следующее утро Давид и Леокадия проснулись в объятиях друг друга. Так они отметили Новый год. Не говоря ни слова, оба быстро собрались и при слабом утреннем рассвете направились к реке.

В нескольких километрах к югу от пещеры Давид остановил кобылу в безопасном густом лесу, привязал ее и повел Леокадию за собой. Они оказались у железной дороги и затаились совсем рядом с ней. Когда она хотела было заговорить, он дал рукой знак молчать. Затем стал прислушиваться. Вскоре они услышали, как с шипением приближается поезд. Давид вытянулся на снегу, и Леокадия поступила точно так же, не понимая, зачем он привел ее сюда.

Через минуту у поворота показался длинный поезд для перевозки скота. Многие вагоны были запечатаны, но остальные были открыты, и сквозь щели стало видно, что в них везут. Вместо скота этот поезд вез людей, и вагоны были ими набиты так плотно, что сквозь щели торчали руки. К открытому месту изредка прижималось лицо, чтобы глотнуть воздух. И пока этот мрачный поезд с грохотом медленно тянулся перед их глазами, Давид и Леокадия слышали пронзительные крики, истеричный плач, стоны обреченных.

Оба ждали и смотрели, как роковые вагоны проезжают мимо, и продолжали лежать в снегу долго после того, как поезд исчез. Когда прошло довольно много времени, Леокадия тихо сказала:

– Давид, нам пора. Там начнут беспокоиться о нас. Но он не шевельнулся.

– Вот где наша армия, – произнес он сквозь стиснутые зубы. – Эти поезда обязательно надо остановить. Я это сделаю, даже если мне придется действовать в одиночку.

В течение следующих двух дней доктор Шукальский старался уделять новому пациенту не больше внимания, чем другим, чтобы не вызвать подозрений, но труднее всего было притворяться, когда приходилось разговаривать с бабушкой Кеплера. Охваченная страшной тревогой, пани Левандовская корившая себя за это несчастье, закрыла маленькую булочную и постоянно находилась в опустевшем помещении для посетителей за пределами палаты. Хотя врач говорил бабушке, что ее присутствие мальчику ничем не поможет, что дела у того идут так хорошо, как этого можно ожидать, он не сумел уговорить старушку пойти домой. Так хотелось рассказать ей обо всем, но Шукальский не осмелился пойти на такой риск.

Новую головную боль создала Анна Крашиньская. Она расстроилась из-за болезни Кеплера не меньше, чем бабушка, но в силу своей профессии могла свободно подойти к его койке. Хотя Анна была определена в женскую палату этажом выше, она при любой возможности спускалась вниз проверить, как у него идут дела. И это представляло опасность, поскольку Анна и раньше занималась лечением тифа. Сам Кеплер нашел выход из этой ситуации, сказав, что чувствует себя так плохо и ему трудно выдерживать ее визиты, да и сама мысль о том, что она видит его в столь плачевном состоянии, ему невыносима. Хотя Анне это давалось нелегко, она тем не менее согласилась уважать его пожелания.

Случилось так, что Дитер Шмидт доставил им меньше всего тревог. Гестаповец с безразличием воспринял доклад Шукальского о тифе на ферме Вилков. К этому второму случаю он отнесся точно так же. То обстоятельство, что возможной жертвой болезни стал капрал ваффен, не интересовал его. Дитер Шмидт беспокоился о том, чтобы Ян Шукальский изолировал этих больных и позаботился о карантине. Комендант был озабочен участниками движения Сопротивления, действовавших на его территории.

Вечером на четвертый день пребывания Кеплера в больнице Шукальский и Душиньская принесли бутылку с трихлоруксусной кислотой и плоскими ватными концами аппликаторов нанесли на грудь, живот и плечи Кеплера маленькие точки. На следующее утро главная сестра доложила о появлении сыпи у больного, а Шукальский доложил об этом Дитеру Шмидту, добавив, что вероятность тифа почти подтвердилась. То же самое доктор сообщил пани Левандовской и Анне Крашиньской, которая за последние пять дней прямо осунулась.

С самого утра Нового года, семь дней назад, Кеплер чувствовал себя отлично, но ему все время приходилось быть начеку и притворяться больным. Перед другими сестрами и бабушкой все получалось хорошо, но требовались неимоверные усилия, чтобы сыграть эту роль перед Анной. Она была так мила и желанна, не раз он ей говорил, что думает о ней, как сильно любит ее. Пока она, тревожась, сидела рядом с его койкой, ему страшно хотелось обнять ее и рассказать всю правду. Но Кеплер только стонал время от времени и слушал ее. Он слабо улыбнулся, когда Анна принесла цветы, поблагодарил ее за вкусный шоколад, который ей удалось купить, хотя ему и пришлось сказать, будто он чувствует себя так плохо, что не может есть. Затем она ушла, ее глаза застилали слезы, лицо выражало страх, она боялась, что он может не вылечиться от этой ужасной болезни. А когда ее не было рядом, Ганс Кеплер утыкался в подушку и плакал.

На седьмое утро, как раз в тот день, когда Кеплеру надо было возвращаться в Аушвиц, Шукальский взял у него пробу крови.

Пробу упаковали и почтой отправили в находившуюся в ведении немцев Государственную лабораторию в Варшаве. А 9 января 1942 года на имя Шукальского пришла телеграмма. Когда он вскрыл конверт и прочитал результаты анализов, на его лице не осталось ни кровинки. Три слова сорвались с его уст: «Святой Иисус на распятии…»

Мария Душиньская несла под мышкой аккуратный сверток, в котором лежало бежевое шерстяное платье, рождественский подарок. Она быстро шла по узкой улочке к ателье старой женщины, которая время от времени шила для нее одежду. Мостовая была покрыта слоем льда, который, несмотря на чистое голубое небо, не растаял. Улочка вела прямо к городской площади, которую ей предстояло перейти, чтобы попасть в стоявший на противоположной стороне дом швеи. Мария вышла из тенистой узкой улочки и уже сделала несколько шагов по открытому пространству, как увидела людей, столпившихся перед городской площадью. Заметив только что возведенные виселицы, она резко остановилась.

Из соседней двери вдруг появился немецкий солдат и начал замахиваться на нее оружием.

– Mach schnell,[19] – прорычал он, давая понять, что она должна идти дальше.

– Но что…

– Идите туда, к остальным!

Не веря своим глазам, Мария с открытым ртом уставилась на автомат «Эрма».

– Schnell! – гаркнул нацист, подходя ближе, будто собираясь подтолкнуть ее оружием. – Идите туда! Быстрей!

Мария, спотыкаясь, пошла вперед и вдруг почувствовала во рту вкус страха, она почти не замечала, что таким же образом других людей подгоняли к месту, где стояли виселицы. Около сорока эсэсовцев сгоняли вчетверо большее количество жителей Зофии. И когда она приблизилась к краю толпы, преследуемая солдатом, она увидела то, для чего сюда пригнали людей.

На маленьком, окруженном гестаповцами пространстве, стояли двое мужчин и одна женщина со связанными за спиной руками. На их лицах застыло угрюмое выражение, будто они не верили в происходящее. На шее молодой женщины, одетой лишь в тонкую блузку и короткую юбку, была табличка с надписью на немецком и польском языках: «Мы партизаны. Мы воровали бензин и еду у армии рейха».

Лицо женщины ничего не выражало, казалось, что с него, словно с белой доски, стерли все эмоции. Она стояла перед толпой как загипнотизированная.

Старший из двух, мужчина лет тридцати, выглядел изможденным, его трясущийся подбородок скрывала неряшливая борода. Он полным ужаса взором уставился на виселицы, скрепленные большой перекладиной, с которой свисали три петли. Но младший мужчина, безбородый, лет двадцати умолял капитана охранников пощадить женщину.

Мария, которой стало плохо, слышала, как его трогательная мольба плывет над головами странно притихшей толпы.

– Пожалуйста, она ничего не украла! Она не сделала ничего плохого! Только мы с ним во всем виноваты! Она не виновата. Она не знала, чем мы занимаемся. Пожалуйста, ради всего святого, у нас дома остались дети!