Он указал пистолетом в сторону лестницы.

– Хватит! – рявкнул он. – А теперь пошли! Мы втроем немного прогуляемся по городской площади и по пути нанесем визит коменданту.

Бом… бом…

Во сне, свернувшись на матрасе подобно крабу, старик Жаба хлопнул себя по ушам и простонал. Ему приснился дурной сон.

Бом…

Ночную тишину разорвал звон огромных колоколов собора, словно призрачные куранты из ада сотрясали готический собор. Жаба снова простонал и раскрыл глаза. Оцепенев от выпитого, он моргнул несколько раз, пытаясь сосредоточить взгляд на низкой жестяной крыше своей крохотной лачуги и вспомнить, где он находится. Когда траурный перезвон колоколов наконец пробудил его насыщенное водкой сознание, старый служитель костела снова простонал и с трудом поднял свое уродливое тело. Надев брюки и набросив пальто, он пробормотал: «Ах уж эти дети! Я устрою им такую порку, что они об этом никогда не забудут. Разбудить целый город! Это им не сойдет с рук!» Он засунул босые ноги в жесткие старые ботинки и, не потрудившись завязать шнурки, шаркающей походкой вышел в ночь из своей жалкой лачуги.

Служитель костела вытянул шею, чтобы посмотреть, что происходит позади костела, прищурившись, взглянул на шпили, которые возвышались на фоне облачного неба. Колокола звонили не спеша, торжественно, в почтенном ритме, каким Жаба пользовался для заупокойной мессы.

– Psiakrew! – сердито пробормотал он, достал из своей лачуги керосиновый фонарь, зажег его спичкой и поспешил в костел так быстро, как позволяли его искривленные ноги.

Внутри казалось, что колокола звонят громче, их траурный звон эхом отдавался от каждой стены и возносился вверх, достигая высокого свода.

– Они разбудят весь город! – проворчал он, двигаясь, словно лягушка, по боковому проходу к передней части костела, где находилась колокольня. Свет от его фонаря отбрасывал таинственную тень на стены. Тень от уродливой фигуры Жабы плясала на сером камне, словно призрак в День Всех Святых.

– Они делают все это, чтобы мучить меня! Но на этот раз они зашли слишком далеко. Звонить в мои колокола в два часа ночи. Psiakrew! – бормотал разгневанный служитель.

Он доплелся до деревянной двери колокольни и обнаружил ее приоткрытой. Колокола продолжали размеренно звонить. «Ага! – подумал он с дьявольским злорадством. – Они все еще там! Я застал их на месте преступления, этих мерзавцев! Когда я разделаюсь с ними, они будут являться сюда только для того, чтобы исповедаться в своих грехах!»

Жаба потянул дверь на себя и просунул фонарь в лестничный проем. Он прислушался. Шагов не слышно. А колокола все звонили.

Продвигаясь боком и подтягивая хромую ногу, Жаба стал подниматься по древним ступеням, ведущим в колокольню. Он все время держал перед собой фонарь и наконец приблизился к верхней двери, она тоже оказалась чуть приоткрытой. Колокола теперь звонили настойчиво, неблагозвучно. Они раздражали слух, отдавались в его голове. Он не мог взять в толк, как эти проказники выносят подобный шум.

Жаба резко раскрыл вторую дверь и просунул голову в открывшееся пространство. Держа фонарь близко к лицу, он посмотрел на верхнюю часть колокольни, пытаясь разглядеть колокола. Но все было окутано мраком. Он не мог поверить своим глазам, но веревка от колоколов беспорядочно дергалась. Он огляделся. В этом крохотном помещении вряд ли мог поместиться еще один человек, спрятаться тоже было невозможно. И все же, как ни странно, здесь никого не оказалось. Кроме Жабы, на колокольне никого не было.

Ничего не понимая, он, сощурившись, смотрел на медленно дергавшуюся веревку, пытаясь понять, почему звонят колокола. Когда веревка начала опускаться перед его изумленным лицом, Жаба сжал руки в кулаки и протер глаза. Открыв их, он недоуменно смотрел на веревку, пока та, грациозно извиваясь, продолжала опускаться. Жаба издал пронзительный вопль, когда не поддающаяся описанию темная фигура возникла в поле его зрения, затем показалось распухшее фиолетовое лицо Лемана Брюкнера.

Дитер Шмидт выбрался из постели и, спотыкаясь, нащупал телефон.

– Was ist los?[21] – проворчал он в трубку. – Что означает весь этот шум?

Он слушал, закрыв сонные глаза, пока дежурный офицер объяснял, что звонят колокола костела Святого Амброжа.

– Идиот, пошлите кого-нибудь, чтобы прекратить это! – крикнул Дитер Шмидт. – И кто бы это ни делал, пристрелите его!

Четверых солдат тут же отправили в костел. С оружием наготове они отворили двойную дубовую дверь, ворвались в костел и застыли, увидев Жабу, который прижался к стене и в беспамятстве что-то шептал. Солдаты подбежали к нему и стали задавать вопросы, но это ни к чему не привело. С искаженным от страха лицом старый кривобокий служитель лишь снова и снова бормотал непонятные слова. Поэтому солдаты быстро поднялись по лестнице, ведущей к колокольне, и наткнулись на поднимавшийся и опускавшийся труп Лемана Брюкнера. Одному из них хватило духа остановить его, после чего звон тут же прекратился. Они дали телу плавно опуститься на пол. Все четверо с отвращением поморщились. Глаза Брюкнера выскочили из орбит, как у гнилой рыбы, а его кожа обрела странный темно-фиолетовый оттенок. Солдаты отрезали веревку, пристегнувшую его к колоколам, и тело со стуком упало.

Четверо нацистов с оружием наготове с удивлением глядели на это тело и услышали, как кто-то торопливо поднимается наверх. Они повернулись и увидели, как в тесном помещении колокольни появился отец Вайда, застегивавший на ходу воротник рясы.

– Что тут происходит? – требовательно спросил он сперва на польском. Затем, увидев солдат, повторил вопрос на немецком. Он едва успел договорить, как его взгляд остановился на жутком лице Брюкнера. Отец Вайда, разглядев его, невольно отступил на шаг и машинально перекрестился.

– Езус Мария! – прошептал он. – Что это?

Один из эсэсовцев опустился на колени и поверхностно ощупал карманы Брюкнера. Он вытащил документы, свидетельствовавшие, что перед ними лаборант больницы, а в кармане полушинели мертвеца лежал клочок бумаги, на котором значились всего две строчки. Взглянув на записку, солдат, не говоря ни слова, передал ее священнику. Она была на немецком языке: «Я больше не могу жить, оставаясь тем, кто я есть. Да простит меня Господь».

Посмотрев на нацистов, отец Вайда сказал:

– Ничего не понимаю. Что здесь происходит? Кто это?

Четверо солдат пожали плечами и неловко переминались. Только священник мог смотреть на это ужасное подобие человеческого лица.

– По-видимому, – сказал командир группы солдат, – этот человек совершил самоубийство.

– Да, я вижу это. Но зачем? И кто он?

– Не знаю, отец, – ответил солдат.

Остальные трое переминались с ноги на ногу в узком пространстве. Это зрелище не доставляло удовольствия. Им хотелось поскорее выйти отсюда. В то время как в городе свирепствовала эпидемия, никому из них не хотелось находиться в такой близости от поляка.

– Но почему он выбрал для этого мою колокольню? – спросил Вайда, повысив голос.

Командир пожал плечами.

– Кажется, он был гомосексуалистом.

Отец Вайда еще раз посмотрел на это страшное лицо, оглядел тело и, наконец, сказал:

– Да, герр унтершарфюрер,[22] пожалуй, вы правы. Я припоминаю этого человека…

Вайда удрученно покачал головой. Грубо нарушив церковный догмат, этот человек покончил жизнь самоубийством. Это исключало похоронный обряд.

– Пожалуйста, позаботьтесь о нем, – обратился он к сержанту. – Полагаю, это находится в ведении коменданта.

Сержант резко отдал приказ одному из своих подчиненных.

– Уберите это тело отсюда и подготовьте рапорт гауптштурмфюреру.