– Упрямая девочка! – воскликнул отец в сердцах, его лицо становилось все мрачнее. – Бабушка права, говоря, что тебя плохо воспитывают. Чтобы настоять на своем, ты выдумываешь всякие небылицы. Кому нужно прятаться в полном крыс и мышей чулане только для того, чтобы напугать и подразнить такую маленькую девочку, как ты? Я знаю, ты проводишь слишком много времени с прислугой, и она забила тебе голову своими бабьими сказками, о которых ты потом грезишь целый день. При этом ты становишься каким-то сорванцом, а тетя Софи слишком мягка и снисходительна. Бабушка давно просила меня положить этому конец, и я теперь же исполню ее просьбу. Года два под чужим руководством сделают тебя кроткой и воспитанной.

– Я должна уехать? – воскликнула девочка.

– Только на два года, Грета, – сказал он мягче. – Будь благоразумна! Я не могу тебя воспитывать; бабушка при ее расстроенных нервах не может быть постоянно с тобой и выносить твой буйный нрав, а тетя Софи, ну на ней лежит все хозяйство, и ей некогда заниматься тобой как следует.

– Не делай этого, папа! – перебила она его с твердой решимостью, удивительной в ребенке. – Да это и не поможет – я вернусь!

– Увидим!

– Ах, ты не знаешь, как я могу бегать! Помнишь, ты подарил господину в Лейпциге нашего Волчка, и однажды утром добрый старый пес очутился у нас перед дверями, полумертвый от усталости и страшно голодный? Он истосковался, перегрыз веревку и убежал – я сделаю то же.

Надрывающая сердце улыбка мелькнула на дрожащих губах девочки.

– От тебя всего можно ожидать, настолько ты необузданна. Но ты должна будешь покориться, с такими упрямицами расправа коротка, – сказал отец строго, а сам отвернулся и, делая вид, что смотрит во двор, беспокойно взглядывал искоса на личико, на котором отражалось страшное душевное волнение.

Вдруг, как бы повинуясь какой-то непреодолимой силе, он быстро наклонился и нежно погладил мягкую, лихорадочно пылающую щечку ребенка.

– Будь моей доброй девочкой! – уговаривал он ее. – Я сам отвезу тебя, мы поедем вместе. У тебя будут красивые платья, как у принцесс.

– Ах, подари их лучше какой-нибудь другой девочке, папа! – возразила малютка упавшим голосом. – Я не умею их беречь, запачкаю или разорву, Бэрбэ всегда так говорит: «На этого бесенка жаль что-нибудь надеть», и она говорит правду. Да я и не хочу быть такой, как девочки в замке, – она вызывающе подняла голову и перестала теребить свои пальцы, – я их терпеть не могу, потому что бабушка всегда так перед ними приседает.

По лицу Лампрехта скользнула саркастическая улыбка, тем неменее он сказал строгим тоном:

– Видишь, Грета, вот такими-то словами ты и приводишь в отчаяние бабушку! Ты невоспитанная девочка, с дурными манерами, тебя приходится стыдиться. Как раз пора увезти тебя отсюда!

Девочка подняла на него свои блестящие от слез выразительные глаза.

– Маму тоже увозили, когда она была маленькой? – спросила она, с трудом удерживаясь, чтобы не плакать.

Вся кровь бросилась ему в лицо.

– Мама всегда была благонравным, послушным ребенком – ее не надо было увозить. – Он говорил, понизив голос, как будто, кроме него и ребенка, здесь был еще кто-то, кто мог их слышать.

– Как было бы хорошо, если бы мама не умирала. Она брала, правда, Гольдхена на колени чаще, чем меня, но никто не говорил тогда, что меня надо куда-нибудь отправить. Мамы всегда лучше бабушек. Когда бабушка уезжает на морские купания, она всегда так радуется, что даже забывает хорошенько проститься с нами. Она же не знает, как дети любят всех и все – и наш дом, и Дамбах.

Девочка остановилась, ее маленькое сердце готово было разорваться при мысли о разлуке. Прижавшись головкой к стеклам окна, она с мольбой заглядывала в глаза высокого мужчины, барабанившего пальцами по подоконнику и, видимо, старавшегося побороть свое волнение.

Тот не отвечал ни слова на красноречивую жалобу ребенка, бесцельно блуждая взором по открывающемуся перед ним далекому ландшафту; отведя от него глаза, он вздрогнул и перестал барабанить. Папа испугался, но чего?

Малютка подняла на него глаза с настойчивой мольбой:

– Ты еще любишь меня, папа?

– Да, Грета. – Но он не взглянул на нее, по-прежнему устремив взгляд на какую-то точку в пространстве.

– Так же, как ты любишь Рейнгольда? Да, папа?

– Ну да, дитя мое!

– Ах, как я рада! Так ты меня оставишь здесь? Кто же будет играть с Гольдхеном? Кто будет его лошадью, когда меня не будет? Другие дети не захотят, потому что он так больно бьет кнутом. Ты несерьезно говорил это?

Лампрехт точно пробудился от мучительного сна, вздрогнув при прикосновении маленькой ручки, которая трясла его за руку.

– У тебя ложное представление, Гретхен, – сказал он, наконец, более мягким тоном. – Там, куда я хочу тебя отвезти, у тебя будет много веселых подруг, маленьких девочек, которые станут любить тебя, как сестры. Я знаю детей, которые горько плачут, возвращаясь, домой. Впрочем, мы уже давно решили с бабушкой отдать тебя в пансион, только время еще не было назначено, потому что не знали, когда ты сможешь поступить. Я принял решение и не изменю его. Сейчас пойду к тете Софи, и сделаю необходимые распоряжения.

С последними словами он направился к двери на лестницу.

– Пойдем, Грета, ты не должна оставаться здесь наверху, – крикнул он неподвижно стоявшей у окна девочке. Она медленно, с опущенной головкой пошла по галерее. Пропустив ее вперед, он запер дверь, вынул ключ и стал спускаться с лестницы.

Господин Лампрехт не обратил внимания на то, следовала ли за ним девочка. Он уже давно был внизу, а она все еще стояла на верху лестницы; услыхав, что он вошел в общую комнату, она медленно стала спускаться со ступеньки на ступеньку, держась за перила. Через отворенную дверь комнаты раздавался сильный, громкий голос Лампрехта, и Маргарита слышала, как он рассказывал тете Софи о крике и беготне в коридоре бокового флигеля, о воображаемых видениях среди бела дня, когда он сам был в красной гостиной. Он остался при своем мнении, что девочка вообразила себе эти видения в темном коридоре, в чем были виноваты россказни прислуги, и поэтому желал как можно скорее отвезти Маргариту в пансион.

Малютка тихонько прокралась мимо двери, бросив робкий взгляд внутрь комнаты. Маленький брат перестал строить башню и слушал, приоткрыв рот, а милое лицо тети Софи совершенно помертвело, она прижала руки к груди и ничего не говорила, потому что всякие возражения были бесполезны, – подумала девочка, прошмыгнув мимо. Если папа с бабушкой что-нибудь решат вместе, то никакие просьбы и мольбы не помогут, бабушка уж поставит на своем. Один человек мог бы, правда, помочь, если бы вступился и стал шуметь и спорить, – это дедушка из Дамбаха. Он не позволит увезти свою Гретель и тем более запереть ее в большую клетку, где все должны петь на один лад – так всегда говорил он, когда бабушка заводила речь об пансионе. Да, он поможет!

– Замолчи, Франциска! Я так хочу, а я хозяин в своем доме!

Тогда бабушка выходила из комнаты, и все делалось, как он хотел. О, если б только попасть в Дамбах, она была бы спасена!

Она выбежала во двор, чтобы вывести козлов из конюшни, но работник запер дверь, да и шум экипажа могли услышать, прийти и запереть перед ее носом ворота, тогда она была бы принуждена остаться. Надо было положиться на свои собственные ноги и храбро бежать. Проходя мимо, она захватила оставленную на садовом столе шляпу, завязала ленты под подбородком и пустилась в путь.

«Им хорошо!» – подумала девочка и прошла по мостику в ближайший переулок, заканчивающийся отверстием в городской стене, откуда шла через поля вверх, на пригорок тропинка для пешеходов, ведущая к Дамбаху.

Ах, сегодня после обеда было все так хорошо! Так весело было выезжать на козлах из ворот Дамбаха; дедушка смеялся и кричал ей вслед «ура!», а деревенские дети, верные товарищи ее игр, пробежали немного рядом с нею, и мальчики удивлялись, что она может так ездить.