По окончании печальной службы большая часть присутствующих удалилась, оставались только те, кому хотелось еще посмотреть на окруженного роскошью и величием мертвеца.

Совершавшее отпевание духовенство, дамы из Принценгофа, адъютант, присланный герцогом, и домашние собрались в большой зале; между ними не было только дочери покойника. Она спряталась за черной суконной занавеской, которой было задрапировано среднее окно галереи, ища, как раненый зверь, темноты.

Неужели этот церемониал, эта выставка мертвеца и скорби, оставшихся в живых были действительно необходимы? Здесь наверху, где ей слышались замиравшие звуки внезапно оборванной струны человеческой жизни, где ей казалось, что отлетавшая душа, вернувшись, трепетала крыльями, здесь целый день стучали обойщики и садовники приносили по лестнице носилки с цветами из оранжерей. И неужели вокруг гроба должны были толпиться чужие люди, когда священники произносили хватающие за душу прощальные слова молитв?

Но чем больше было посторонних, тем больше было чести фамилии. С каждым новым подъезжающим к крыльцу экипажем важная фигура бабушки, разыгрывавшей роль хозяйки, все вырастала. И какой бессмысленный разговор вели эти люди! Если бы в это общество попал незнакомый человек, он бы подумал, что покойник был калекой, во всех отношениях жалким, нуждающимся в посторонней помощи человеком, которому можно было только пожелать «вечного покоя» и переселения на тот свет.

– Ему теперь хорошо! – говорилось на разные лады, но ни один из этих красноречивых ораторов не знал, что именно в последние часы жизни он был весь проникнут тайным намерением, которое хотел непременно исполнить.

Он не предчувствовал своей близкой кончины, когда выехал из дому.

На фабрике среди всех взволнованных разрушениями людьми он один был спокоен. Осмотрев все и сделав распоряжения, он поехал домой, и здесь-то на обратном пути его подстерегла смерть.

Видимо, почувствовав головокружение, он сошел с лошади, привязал горячее животное и лег на мягкий мох в тени деревьев. Но какой ужас должен был охватить его, когда он понял, что умирает, об этом не думал никто, ведь теперь его лицо выражало только холодное спокойствие.

Внезапно расстаться с жизнью, не выполнив своего намерения, не исполнив долга, – неужели отлетевшая душа погружается в такое полное забвение всего земного, что ей может быть хорошо даже при таких условиях, как утверждают эти люди?

Все оставшиеся в галерее ушли, и наступила такая торжественная тишина, что в зале было слышно потрескивание горевших восковых свечей.

Из глубины темнеющей галереи вышел тогда живописец Ленц, который, вероятно, стоял там, незамеченный, в продолжение всей церемонии.

Старик был не один, а с маленьким внуком: по указанию дедушки мальчик немедленно направился к обитому черным высокому катафалку, на котором стоял гроб. Но только он хотел занести ногу на первую ступеньку, как из залы, словно безумный, выскочил Рейнгольд.

– Не смей всходить туда, малыш! – крикнул он сдавленным голосом, задыхаясь от негодования, и отдернул ребенка за руку.

– Позвольте моему внуку поцеловать руку, которая. – Старый живописец не мог кончить своей скромной просьбы.

– Это не годится, Ленц, неужели вы этого не понимаете! – поспешил прервать его молодой человек резким отказом. – Что же было бы, если бы все наши рабочие предъявляли подобные требования? А вы, конечно, согласитесь, что ваш внук не имеет на это больших прав, чем дети наших остальных служащих.

– Нет, господин Лампрехт, с этим я не могу согласиться, – горячо возразил старик, и кровь бросилась ему в лицо. – Коммерции советник был.

– Ну да, боже мой, – согласился Рейнгольд, нетерпеливо пожимая плечами, – папа был, конечно, иногда непостижимо снисходителен, но, зная его образ мыслей, трудно допустить, чтобы он позволил такое фамильярное отношение со стороны мальчика в присутствии знатных друзей. – Он указал на залу. – Поэтому и я не могу этого разрешить. Уходи же! – Он оттащил ребенка за плечи, указывая ему на дверь: – Никто не нуждается в твоем поцелуе!

Возмущенная Маргарита раздвинула черные гардины и вышла из оконной ниши. Но в ту же минуту и Герберт пришел поспешно из залы, где он стоял недалеко от двери. Не говоря ни слова, он взял мальчика за руку и провел мимо Рейнгольда по ступеням катафалка к гробу.

– Лучше в губы! – сказал мальчик шепотом своему провожатому с той краткой манерой выражаться, которая свойственна детям, отворачивая свое побледневшее личико от белой, как воск, лежащей в цветах руки. – Он тоже целовал меня, знаете, там под воротами, когда мы были одни.

Ландрат смутился, но только на мгновение, потом взял мальчика на руки, поднял его над гробом. Ребенок низко наклонил свою прелестную голову над неподвижным телом, причем его каштановые локоны упали на холодный лоб покойника, и поцеловал его в обросшие бородой уста.

Грустное лицо молодой девушки, раздвинувшей черные занавески и готовой дать энергичный отпор брату, словно просветлело, и она бросила благодарный взгляд на того, кто выказал серьезный решительный протест против жестокой бессердечности на этом священном месте.

Между тем находившееся в зале общество, стараясь не шуметь, вышло на галерею.

– Боже, как трогательно! – прошептала баронесса Таубенек, в то время как ландрат, сойдя со ступеней катафалка, нежно опустил мальчика на пол.

– Но что это? – обратилась она вполголоса к советнице. – Я не знала, что в вашем семействе есть дети.

– В нашем семействе детей нет, милостивая государыня, сестра и я – единственные оставшиеся в живых Лампрехты, – запальчиво вступил в их разговор раздраженный Рейнгольд, с трудом сдерживая клокотавшую в нем злобу. – Нежный поцелуй – только знак благодарности за оказанные благодеяния, вообще же мальчик не имеет никакого отношения к нашему семейству – он внук вон того старика. – Он указал на старого живописца, который, взяв за руку ребенка и с благодарностью поклонившись ландрату, молча уходил из галереи.

– Зачем ты так рано умер, Болдуин, – скорбно прошептал старый советник. – Помилуй, Боже, бедных людей, которые попадут теперь во власть этого бессердечного мальчишки, – он выжмет из них все соки.

В галерее не осталось никого, кроме дедушки и внучки, так как все остальные пошли провожать уезжавших.

– Перестань, Гретель! Мужайся! – уговаривал он стоявшую на коленях на верхней ступеньке катафалка и горько плакавшую молодую девушку, проводя рукой по ее кудрявым волосам.

Она поцеловала холодную руку отца, словно не решалась стереть детское дыхание с губ мертвеца, потом встала и вышла под руку с дедушкой в соседнюю комнату.

– Самое тяжелое пережито, милая Гретель, – сказал он, войдя туда. – Теперь отправляйся-ка ты недели на две опять в Берлин. Там ты, даст Бог, придешь в себя, и твое бедное наболевшее сердце успокоится. Но вспомни тогда и о старом дедушке. Пусто будет в нашем милом Дамбахе – он ведь больше туда никогда не приедет! – Седые усы дрогнули. – Он был мне всегда хорошим сыном, хотя его внутренний мир был для меня книгой за семью печатями.

Сказав это, он вышел и затворил за собой дверь, а Маргарита убежала в самую отдаленную комнату; в красную гостиную. Она знала, что вместе со свечами погаснет и блеск, окружавший его при жизни, блеск, которому многие завидовали, что теперь начнутся приготовления к тому переселению в тихое пристанище за городскими воротами, которое должно произойти завтра рано утром. Да, завтра в это время все кончится, и ее уже здесь не будет, она будет далеко от осиротелого отцовского дома. Сегодня с последним поездом должен приехать на похороны дядя Теобальд, завтра около полудня он уедет назад и увезет ее с собой.

Она ходила взад и вперед, и шаги ее гулко отдавались между высокими стенами большой, слабо освещенной комнаты. Бельэтаж привели пока на скорую руку в порядок, ковры не были постланы, и портреты все еще стояли в коридоре бокового флигеля.

На выцветших обоях темнел большой четырехугольник на том месте, где висел портрет дамы с рубинами, горячо любимой красавицы, чью бедную душу жестокое суеверие заставляло сто лет бродить по старому купеческому дому, пока, наконец ворвавшаяся в него буря не унесла ее на своих крыльях… О, эта бурная ночь, в которую осиротевшая девушка в последний раз смотрела в глаза отца.