Однако кривого Зифа она увидела только на следующий день, когда ее в группе других невольников привели на узкое пространство на побережье, где немного в стороне от остальных строений располагался рынок рабов. Здесь стояли деревянные помосты, куда по знаку Зифа стражники вытаскивали то одного, то другого невольника, срывали одежду, чтобы показать тело, а покупатели бесцеремонно щупали их, заставляли открыть рот, осматривали с головы до ног.

Работорговец Зиф все время находился рядом с несколькими богато одетыми покупателями. Они порой указывали на того или иного невольника на помосте, если же они не проявляли интереса, то рабов мог купить любой из желающих. Так на глазах Светорады продали пару сильных мужчин, по виду степняков, потом светловолосую пожилую женщину, мальчика-подростка. Светорада с ужасом сознавала, что скоро подойдет и их с Глебом очередь, когда ее заставят подняться по деревянным ступенькам и смотритель рабов сорвет с нее одежду.

Она решила обратиться к стоявшему рядом охраннику.

– Послушай, почтеннейший, – произнесла она по-гречески. – Передай Зифу, что мне надо переговорить с ним. Я не простая невольница, я русская княжна.

Страж потер кулаком морщины на лбу, оглядел молодую женщину и проворчал, что остриженные волосы и худоба могут снизить ее стоимость.

– Ты меня не совсем понял, почтеннейший…

Она не окончила фразу, потому что он отвернулся и стал смотреть туда, откуда послышалось цоканье копыт по плитам, и показалась небольшая группа всадников в богатых одеждах. Светорада, проследив за его взглядом, увидела, что Зиф тоже кинулся к подъезжающим, стал что-то оживленно говорить. И тут…

Светорада давно не вспоминала о его существовании. Теперь же во все глаза смотрела на солидного холеного мужчину, восседавшего на красивой белой лошади. Складки его сиреневой бархатной хламиды искрились золотыми нашивками, курчавые темные волосы, чуть тронутые сединой на висках, были зачесаны короткой челкой на лоб, подбородок чисто выбрит, на лице властное и достойное выражение. Это был бывший жених смоленской княжны Ипатий Малеил, стратиг города Херсонеса!

У Светорады перехватило дыхание, когда он, скользнув взглядом по столпившимся за охранниками рабам, что-то сказал работорговцу и стал разворачивать своего великолепного белого жеребца. На его холеном красивом лице появилось выражение брезгливости.

– Ипатий! – закричала Светорада, не помня себя. Схватила Глеба и рванулась к нему. – Ипатий Малеил!

Стражник попытался было удержать ее, но взвыл, когда она вцепилась зубами в его волосатую руку. Она видела, что Ипатий оглянулся на ее зов, смотрит, чуть хмуря темные, сросшиеся на переносице брови. Неужели он не узнает ее? Неужели она так изменилась?

Расталкивая толпу, она подбежала к нему и почти рухнула, вцепившись в его стремя.

– Помоги мне, Ипатий! Ты ведь когда-то любил меня!

Глеб начал плакать, выскользнул из-под ее руки, но она и не заметила, держалась за стремя Ипатия, видела, как он склоняется, поднимает руку, жестом удерживая в стороне кинувшихся было к ним охранников.

– Иисус сладчайший!.. Светорада Смоленская!

Ей казалось, что само небо тысячей голосов, словно эхом, повторяет ее забытое имя. Будто сквозь туман она увидела, как Ипатий спешился, как он смотрел на нее своими темно-карими глазами, которые расширились от изумления. Перед ним была измученная исхудавшая женщина с рыжевато-бурыми космами остриженных волос, грязная, дурно пахнущая, шатающаяся, не встающая с колен. И только в ее искрящихся отчаянным светом золотисто-карих глазах еще было нечто напоминавшее ту прекрасную славянку, какую все называли Светлой Радостью.

Она указала на плачущего Глеба.

– Это мой сын. Помоги нам, Ипатий.

У нее не было сил все объяснять ему, ее трясло от волнения.

А он только повторял:

– Светорада Смоленская! Светорада Золотая! Вы… Здесь… Как такое возможно?

Она не могла ему ответить: горло, казалось, свело судорогой. И неожиданно навалилась чудовищная усталость, будто само солнечное ясное небо давило на нее своей неимоверной силой, а воздух вдруг стих плотным, как войлок. В глазах Светорады потемнело, и раздававшиеся вокруг голоса слились в один монотонный гул. Потом и он исчез, когда она стала оседать без чувств.

Как ее подхватил Ипатий, уже не помнила…

Колокола в храме ударили последний раз, и в вечернем воздухе стал слышен неумолчный хор цикад.

– И что, тут, в Херсонесе, всегда такая духота? – оторвавшись от куриного крылышка, жеманно спросил холеный полный юноша, почти с укором взглянув на Ипатия Малеила.

Стратиг Херсонеса почти не прикасался к еде. В обществе этого придворного щеголя, недавно прибывшего из Константинополя, дабы сменить его на посту правителя Херсонеса, он вообще терял всякие желания, с трудом подавляя глухое раздражение, какое вызывал у него этот Феофилакт Заутца, дальний родственник божественного императора Льва VI. Ипатий искоса бросил взгляд на херсонесского катепана[159] Прокла Пакиана, с мрачным видом возившего ложкой по тарелке остатки мясного рагу. И даже посочувствовал ему: как тяжело будет Проклу ужиться с этим заносчивым молодцом из Константинополя, новым правителем Херсонесской фемы.[160]

– Вы двое словно игнорируете меня, – изящно утирая салфеткой блестящие от жира губы, произнес молодой придворный. – У вас такие лица, будто уксуса глотнули, общаясь со мной. А ведь меня на пост херсонесского стратига благословил сам патриарх Николай, а базилевс сказал, что надеется на меня как на своего родича.

Что ж, этот Феофилакт Заутца хотя бы проницателен, подумал Ипатий, а то Прокл, познакомившись с ним, совсем пал духом. Они с Проклом всегда славно ладили, сообща решали проблемы столь неспокойной фемы, как Херсонес, и многое сумели сделать. Недаром Ипатия теперь ждет повышение, а вот Проклу придется как-то мыкаться с этим толстощеким ленивцем Мануилом.

– Клянусь Господом Богом, Феофилакт, – начал своим низким рокочущим голосом Прокл, – когда наступит зима и с моря повеет свежий ветер, вы еще не единожды вспомните эту теплую пору.

Феофилакт резко взмахнул пухлой белой ладонью.

– Фи, вы поминаете Бога всуе, солдат. А это грех!

– Какой я вам солдат! – Суровый катепан даже приподнялся от возмущения, но, заметив предостерегающий взгляд Ипатия, снова сел на место.

Ипатий сделал знак слугам уносить блюда.

– Думаю, уже достаточно поздно, и вам пора отправляться на покой, уважаемый Феофилакт.

– Так рано? А вот в Константинополе в это время…

Он готов был предаться воспоминаниям, однако Ипатий уже встал из-за стола, отдал слугам распоряжение зажечь в переходах его губернаторского дома светильники, чтобы благородный Феофилакт Заутца опять не налетел на статую в конце коридора. При этом Ипатий не смог удержатся от невольного смешка, что не ускользнуло от обидчивого Феофилакта.

– Вам вольно насмешничать надо мной, достопочтенный Ипатий Малеил, – недобро блеснув маленькими серыми глазками, заметил он. – Сейчас ваше время, вас ожидает доходный пост в Константинополе, уж ваш старший брат позаботился об этом. – И добавил со значением: – Не всякому торгашу так удается возвыситься, имея брата-евнуха, служащего в Палатии.

Ипатий проигнорировал выпад молодого человека. Пусть этот щеголь и приходился императору родственником, однако его назначение в Херсонес было по сути ссылкой.

Когда новый стратиг удалился, Прокл лишь сокрушенно покачал головой.

– Подумать только, ведь этот гусь всего-навсего какой-то кандидат,[161] а я вынужден потакать его капризам.

– Но этот кандидат состоит в родстве с семейством бывшей императрицы Зои, – заметил Ипатий, набрасывая богатый желтый плащ, передняя пола которого свисала острым углом почти до колен. Поправив богатую застежку на плече, добавил: – Я был куда проще по происхождению и чину, когда получил свой пост в Херсонесской феме.