Клюнтин, однако, думал иначе.

– О чем еще рассказал задержанный? – повторил он тем же ровным, почти благожелательным тоном.

– Я могу лишь повторить то, что сказал.

– А я могу применить к вам те же меры воздействия, которые вы применили к Мещерякову.

– Это не более законно, чем «разглашение» мной государственной тайны, – парировал Маэстро. – Я подам рапорт, товарищ генерал-майор.

Клюнтин отреагировал мгновенно и предсказуемо:

– Ваша группа отстраняется от операции. Кроме того, будет проведено специальное расследование в связи с недопустимыми действиями в отношении задержанного.

– Какие же это действия? – не сдержался Маэстро. – И за что нас отстранять? Мы вышли на след Гладилина, он в Париже...

– На плас Пигаль захотелось? – недобро подмигнул генерал-майор. – Это уже не ваша забота. А действия... с ними все ясно, и я удивлен вашей непонятливостью. Речь идет о действиях, повлекших за собой смерть подследственного.

– Я вас не понимаю, – после недолгой паузы ответил Маэстро.

Он был готов поклясться, что различил в голосе Клюнтина торжество.

– Максимилиан Кауфман скончался сегодня утром в тюремной больнице, предположительно – от побоев, нанесенных вашими громилами. Можете идти. На всякий случай предупреждаю, что члены вашего отряда в данный момент изолированы и ждут аналогичной беседы. Не тратьте времени и сил на инструктаж.

Взвизгнули шины, «Шевроле» занесло на повороте. Розенштейн гнал машину не хуже лихого гонщика с престижного авторалли, едва ли не высекая из асфальта искры. Он очень спешил; какое-то время ушло на то, чтобы завести мотор, – ключа, естественно, не было, пришлось выдирать и замыкать провода. Доктор Валентино, лежавший на полу позади, дернулся и протяжно замычал.

– Потерпите немного, герр Баутце, – бросил Герхард через плечо.

Он не знал Валентино в лицо, и в спешке у него не возникло никаких сомнений насчет личности спасаемого. Розенштейн говорил по-немецки, Гладилин не понял ни слова. Мычание повторилось, на сей раз куда настойчивее.

Одной рукой удерживая рулевое колесо, другой Розенштейн нащелкивал номер Лютера. Лютер не выходил на связь, и акустик в сердцах отшвырнул телефон. Паника сходила на нет, к нему возвращалась способность рассуждать здраво. Без санкции руководства отправляться на ту или иную конспиративную квартиру было небезопасно – зачистка могла быть проведена не только в особняке на набережной Анатоля Франса.

Он сбавил скорость, свернул в кривую и узкую улочку, припарковался у старинного дома с темными окнами. Какое-то время сидел, решая, что делать дальше.

Мычание возобновилось.

– Минуточку, герр Баутце.

Герхард вышел из машины, отворил заднюю дверцу, сел на заднее сиденье и подался к капитану:

– Будет немного неприятно...

Он аккуратно подцепил скотч, которым был залеплен рот доктора, потянул.

– Я слушаю вас, можете говорить спокойно. Мы одни. Вам плохо?

Но и спокойно доктор не сумел вымолвить ни слова. Он яростно хватал ртом воздух, из горла вырывались шипение и свист.

Розенштейну стало не по себе.

Будучи полукровкой, он и так ощущал себя среди нацистов паршивой овцой, а уж о том, как поступал с ему подобными герр Валентино, был наслышан очень неплохо. Ему отчаянно хотелось понравиться доктору и заслужить доверие, которое наверняка пошатнулось после захвата особняка. Если Валентино по каким-то причинам лишился голоса или вообще дара речи, то поди угадай, чего ему нужно. А между тем старики капризны. Придется напрягать воображение; если доктор останется недоволен – ему будет достаточно всего лишь пошевелить пальцем, чтобы с Розенштейном было покончено...

«А может быть, мне самому пошевелить пальцем? – вдруг подумал Герхард. – Дело-то плевое. Старик дышит на ладан. Сказать потом, что отказало сердце, – и никто не подкопается...»

Ему стало страшно.

Он еще никогда никого не убивал – это, во-первых.

А во-вторых – подкопаются.

Нет, Валентино нужно вернуть целым и невредимым!

Старик тем временем извивался, отчаянно пытаясь освободиться. Розенштейн смотрел на это с изумлением, ибо никак не предполагал, что тот еще настолько силен. В голову закралось смутное подозрение, которое никак не удавалось сформулировать внятно. Однако страх перед могущественным ветераном взял свое.

– Сию секунду, герр Баутце, – пробормотал Розенштейн, вынимая нож.

Двумя неуклюжими махами он перерезал путы.

Профессионалом в этом смысле его никак нельзя было назвать. Доктор сразу сел, растирая запястья. Герхард, не отрываясь, рассматривал его перчатки.

К этому моменту капитан Гладилин напрочь утратил всякое понимание происходящего. Его несколько раз изуродовали, ограбили, разоружили; его несколько раз похитили, возили с места на место. Он остался ни с чем. Ему некуда было обратиться, не к кому пойти, не на что жить; у него не было документов, он был никем. Он знал одно: единственная возможность что-то исправить – перестать быть марионеткой, позволяя неизвестным кукловодам-садистам перевозить себя с места на место, как неодушевленный предмет. Да еще и калечить. Что им придет в голову в следующий раз? Он уже понял, что его использовали в качестве двойника. Интересно, когда им пришла в голову эта светлая мысль, – до событий на острове или уже после? И что они вырежут или отрубят ему в следующий раз?

Интеллигентного вида немца, который выкрал его в очередной раз, Гладилин воспринимал как некий инструмент, полезный лишь до поры. У него не было никаких оснований доверять избавителю, хотя он прекрасно понимал, что в доме, куда его доставили страшные мордовороты в масках, ему пришлось бы намного хуже.

Последним, о чем подумал Герхард Розенштейн, стала отчаянная мысль: это не Валентино. Если забыть о лице, то перед акустиком был человек в полном расцвете сил. И доказательство тому было предъявлено немедленно.

Два вытянутых пальца, совсем не старческих, вонзились ему в глаза. Аристократические перчатки мгновенно пропитались кровью. Розенштейн дико вскрикнул, отшатнулся и закрыл лицо ладонями. Он чуть выпрямился, и Гладилин ударил его ногой в живот. Герхард вылетел на тротуар, опрокинулся навзничь; капитан прыгнул, оседлал его и несколько раз что было силы приложил головой об асфальт. Хрустнула кость; в тускловатом свете фонаря кровь выглядела похожей на мазут.

Капитан торопливо обыскал труп: к своему великому удовольствию, он наткнулся на кобуру с револьвером магнум, к которому прилагались две запасные обоймы. Забрал документы, хоть и не видел в этом большой для себя пользы. Денег нашлось немного, около двухсот евро, но и это показалось неимущему Гладилину несметным богатством. Он вытер со лба пот и взглянул на перчатку: та заметно потемнела. Еще и грим, надо же!

Перчаток он решил не снимать, пусть они и в крови. Ему не хотелось оставлять отпечатки. Но вот от грима следовало по возможности избавиться.

Тело Розенштейна Гладилин оттащил в какой-то закуток, где оно не сразу бросалось в глаза, – во всяком случае глубокой ночью. Вернулся обратно в машину, мотор негромко рокотал. Спасибо немцу – не стал выключать... «Шевроле» рванулся и углубился в лабиринт мелких улочек, долго петлял, пока Гладилин не нашел место, показавшееся ему сравнительно безопасным.

Капитан пошарил в бардачке и, к своей великой радости, нашел бутылку с минеральной водой. Теперь он мог умыться. Процедура заняла несколько минут; к ее завершению из зеркальца на Гладилина смотрел уже не старик, а просто увечный, уродливый тип неопределенного возраста.

Слава Богу, зубы были на месте. Могли бы и остаться в стакане плавать.

А вот с голосом беда...

Гладилин в бешенстве ударил кулаком по приборной панели. Сволочи! Кем бы они ни были, он до них доберется...

Теперь он, крути не крути, вольный человек, гражданин мира. Он абсолютно свободен и может идти куда вздумается. Узнать его при встрече практически невозможно.