– Кем?

Деревенский пацан Сережка не знал этого мудреного слова.

Майор Жаворонок с досадой вздохнул:

– Слушай меня, парень. Сейчас не время шутки шутить. Ты попал в скверную историю. В очень скверную. Тебя взяли на вражеском боевом корабле. Ты понимаешь, что это значит? Чем ты там занимался – неизвестно. Ты знаешь, что полагается за сотрудничество с врагом?

Жаворонок прекрасно знал, чем занимались на вражеском корабле Сережка и Соломон. Но он нуждался в стопроцентной уверенности: он хотел быть уверен, что слышит правду, причем всю правду. К тому же страх и чувство вины неизменно располагают к сотрудничеству и никогда не бывают лишними.

То, что Сережка попал в скверную историю, тот понимал и сам. Не привыкать. Он уже и не представлял себе иных историй.

– Я не сотрудничал! Меня силком привезли... из концлагеря...

Курить на подлодке не разрешалось, но у майора был особый статус. Ему разрешалось все, и Жаворонок закурил. Дополнительный фактор, токсическое воздействие. Он не думал об этом, действовал по наитию.

– Да? А вот твой дружок поет другое...

Сережка тупо смотрел на особиста.

Соломон? Поет? С чего ему петь? С другой стороны, можно и спеть, если велят... Он и сам и споет, и станцует. Хотя станцевать у него вряд ли получится.

– Не понимаешь? – усмехнулся Жаворонок.

– Нет...

– Видишь ли, дружок твой дорогой говорит, что вы были добровольцами. Что вам пообещали свободу, безоблачную жизнь в Германии, если вы согласитесь работать на фашистскую науку.

Это звучало настолько бредово, что Сережка вновь не нашелся с ответом. Он и поверил Жаворонку, и не поверил.

– Как звали врача, который работал с тобой в лагере? – Майор резко сменил тему. Этот вопрос он задал в третий раз.

– Валентино...

– Опиши мне его.

Майор искал противоречия в показаниях, и они, конечно, случались. Остапенко путался. Валентино получался у него то высоким, то не очень, то брюнетом, то шатеном, то полным, то стройным. Самому Жаворонку все это начинало надоедать. Он щурился от табачного дыма.

– Ну так все же: что ты делал на корабле?

– Ничего...

– Хорошо. Допустим. Что с тобой делали на корабле?

– Уколы кололи...

– Какие?

– Откуда же мне знать...

– Больно было? – участливо спросил майор.

– В лагере больнее...

– Ну и дальше?

– Что дальше... плохо было... тошнило, рвало... поносило... сыпь была. Сознание потерял.

– Ладно. Мы сделаем тебе анализы и все проверим, – предупредил майор. – Еще что было?

– Еще в камеру водили...

– Что за камера?

– Не знаю... Там машины какие-то...

– Тоже было больно?

– Не, там не больно. Но потом все равно рвало. И волосы лезли...

Жаворонок задумался. Пока все совпадало с предположениями и прогнозами. Лучевая болезнь интересовала Лаврентия Павловича особенно.

– И ослабел, говоришь, сильно? – спросил он неожиданно.

– Да... ноги не ходят...

– Угу. А как же ты Месснера убил?

– Кого? – Остапенко наморщил лоб.

– Немца. С которого вы шмотки сняли.

Сережка разволновался. Он почувствовал, что его поймали на явном несоответствии, хотя он рассказывал чистую правду.

– Я не знаю, как оно получилось, – произнес он с горячностью. – Мы же вдвоем... Это как сила какая-то прилетела откуда-то. Мы не думали, что получится. Я и помню-то слабо. Он такой гад был...

– Гад, – согласился Жаворонок. – И все же? Как?

– Отвернули балясину железную... там была такая над койкой...

– Чем отвернули? – иронически усмехнулся майор.

– Крестом.

– Каким еще крестом?

– Вот этим, – дрожащими руками Сережка полез за пазуху, вывалил на ладонь погнувшийся крестик.

Жаворонок покачал головой:

– Так ты, выходит, верующий?

Остапенко пожал плечами. Ему было трудно определить свое отношение к религии. Он знал только, что крест его спас.

– А ведь пионером был небось? – Майор прищурился еще сильнее.

– Был. У нас все были...

– Пионер, а крест носишь. Ну-ка, снимай и давай сюда.

– Нет!

Сережка выкрикнул это звонко, страшно.

Он накрепко зажал крестик в кулак и отпрянул. В глазах его Жаворонок прочел готовность убить и его, особиста, как гада-Месснера, если понадобится, если он только посмеет посягнуть на крест. Ему уже приходилось видеть подобный огонь в очах фанатиков-мракобесов, которых он сутками выдерживал без сна, в стоячем положении, и которым мочился в лицо и расплющивал суставы.

– Ну-ну, – майор покачал головой.

Сережку трясло.

Вдруг глаза его, извергнув последнее пламя, закатились, и он грохнулся в обморок.

Соломон Красавчик держался увереннее.

Это удивило майора Жаворонка: ведь парень, как-никак, совершил убийство, хотя бы и ненавистного фрица. Майор уже знал, что именно Соломон нанес основные удары, добившие Иоахима Месснера. Непонятно, как он вообще поднял тот здоровенный брус после такой жизни.

Более того – уверенность Соломона граничила с наглостью.

Вдобавок он изъяснялся намного складнее и грамотнее, чем Остапенко, и это почему-то было неприятно Жаворонку. Не то чтобы майор был таким уж ярым антисемитом, да и партия еще не до конца созрела для антисемитского курса. Но Жаворонок нутром чувствовал чужого.

Чужого, которого ревнивый и капризный еврейский Бог поцеловал в темечко и наделил недюжинными умственными способностями, которых не то чтобы не было у соплеменников майора, но которыми отличались слишком многие представители «богоизбранного народа».

Жаворонок, конечно, не продумывал всех этих мыслей, он просто испытывал неприязнь пополам с любопытством.

– Как же ты немца уделал? – поинтересовался майор, глядя Красавчику прямо в глаза-маслины.

Тот пожал плечами:

– Вы знаете, бывают моменты, когда силы удесятеряются. Мы слишком натерпелись от этого паразита, и мне было очень легко его завалить.

Он говорил то же, что и Остапенко, но иными словами.

– К тому же мне помогал Сережка, – добавил Соломон.

Дружка вытягивает, накидывает ему очки.

Жаворонок вздохнул:

– Видишь ли, Соломон, у органов есть все основания подозревать, что вы расправились с Месснером не только из ненависти. Понятно, что он не вызывал у вас дружественных чувств. Но не только из-за этого.

– А из-за чего же еще?

Майор вздохнул еще горестнее:

– Есть подозрение, что вы убирали свидетеля. То есть поступили как обычные уголовники, хоть это и был наш общий враг.

Можно задаться вопросом: зачем понадобились Жаворонку все эти допросы с ловушками? К чему? Подростков готовили совершенно к другому, и майор это преотлично знал. То, чем он занимался, было полной бессмыслицей и при любом результате не отразилось бы на дальнейшем. Даже если бы он точно установил, что парни замешаны в профессиональном шпионаже. Но дьявол иррационален, и государственные машины подавления, им сооруженные, иррациональны тоже. Однажды запущенные, они уже не в состоянии остановиться – они могут только сломаться.

Жаворонок просто выполнял свою работу.

Привычную.

Он делал то, что делал всегда. Он был обязан это делать. В противном случае всегда нашлись бы негодяи, которые поспешили бы донести, обвинить его в утрате бдительности, в близорукости и вредительстве.

И еще он увлекся, будучи энтузиастом своего ремесла.

...Красавчик смотрел на майора с нескрываемым интересом:

– Свидетеля чего?

– Вашего секретного соглашения с гитлеровцами.

– О чем мы согласились? – Красавчик был искренне потрясен.

– Известно, о чем, тут к бабке ходить не нужно. Добровольное участие в опытах в обмен на вольницу. И прочие блага. Вид на жительство в Берлине и так далее... Мне кажется, что это могло прозвучать весьма соблазнительно.

Соломон позволил себе развести руками:

– Это бред, товарищ майор.