– Короче, на встрече с мэром, где ты, кстати, должен был выступить… Между нами говоря, квестор живьем бы тебя сжег при первом удобном случае, – разглагольствовал Фрезе.

– А это зачем у меня на столе? – перебил его Амальди, размахивая папкой неопределенно-розового цвета, захватанной по краям пальцами, с надписью в центре печатными буквами «АУГУСТО АЙЯЧЧИО».

– Я же говорил, что комиссар поручил Айяччио тебе. Надо подписать ордер на покрытие больничных расходов. Он там, внутри. Первая страница.

Амальди открыл папку и поставил подпись на странице.

– Если хочешь, можешь посмотреть анкету. Хотя смотреть особо нечего. Все равно что чистый лист. Бедняга. Хороший, в общем-то, парень. Ничего героического не совершил, но и гнусностей за ним не водилось. Не бездельник, исполнительный, хотя…

Хотя, подумал Амальди, и пользы от него никакой, ни рыба ни мясо. Настолько пустой человек, что непонятно, зачем родился на свет. Ему такие встречались на каждом шагу – вроде все при них, но словно не человек, а набросок, эскиз человека, сделанный карандашом, без цвета и формы.

– Хотя… Да нет, он славный малый, – заключил Фрезе, видимо решив не углублять эту тему.

Пока Амальди пробегал глазами личное дело агента, его помощник вытащил из внутреннего кармана куртки конверт с надписью «А. Айяччио» и положил на стол.

– Словом, совещание ни к чему не пришло, как оно всегда и бывает на встрече с профсоюзниками, – снова начал прерванный отчет Фрезе. – Все несли какую-то галиматью, лишь бы показать, что у нас полное единство взглядов, как вдруг кто-то… Кто?.. Не помню… Но этот кто-то громко назвал одну фамилию. А поскольку мне эта фамилия недавно попадалась, я ее тут же вспомнил… Посмотри сам в графе «отчество». Там есть адрес приюта, а также имя, то самое, которое я услышал на совещании, имя того дворника, что нашел Айяччио в куче мусора, когда было ему от роду несколько часов. Я обернулся и понял, что это не может быть тот дворник, ведь ему тогда было лет пятьдесят… но все же подошел и спросил, не родня ли он тому дворнику. Выяснилось, что этот профсоюзник – его сын. Скотина, доложу тебе, первостатейная, тот профсоюзник, уж этот рук мусором не запачкает, а про отца говорит с этаким презрением, как будто папаша и сам – мешок с мусором… Но это ладно, я рассказываю ему про Айяччио, про его беду, говорю, хотел бы, дескать, с папашей потолковать… не затем, чтоб выведать у него что-нибудь – что он может мне рассказать?.. А так, сам не знаю зачем – прямо-таки привратница, а не полицейский… В общем, спросил у него, где искать его отца. А этот засранец профсоюзник мне и говорит, что папаша помер в прошлом году в такой богадельне, куда бы я, честно говоря, собаку не отдал, хотя поглядеть на него, мог бы и раскошелиться на что получше. Тем более – с помощью профсоюза… Может, он в золоте и не купается, но все же… Ты как думаешь? Отец ведь все-таки…

Амальди отложил папку и стал разглядывать фотокопию надписи, обнаруженной на двери антикварной лавки. Наверняка в этих прописных и строчных буквах кроется ответ. Не случайно все это. Убийца ничего случайно не делает.

А Фрезе все не унимался:

– И еще я узнал подробности, которые в деле не отражены. Профсоюзник Айяччио в глаза не видел и не знает, каков он из себя. Но по его словам, отец в последние дни только о нем и говорил, знаешь, как у старых маразматиков бывает? Зациклятся на чем-нибудь и все разговоры к этому сводят… Я сколько раз таких встречал. А ты?.. Говоришь ему про хлеб с колбасой, а он тебе в ответ: «Кстати, помнится мне…» – и расскажет такое, что к хлебу с колбасой никаким боком не приложишь. А ты стоишь, дурак дураком, и думаешь: при чем же тут хлеб с колбасой? Да ни при чем, конечно…

«viSitA intEriOra teRRae rectificanDO iNvEnies OcCuLtUm lapIdEm».

S, A, E, O, R, R, D, O, N, E, О, C, L, U, I, E.

Шестнадцать прописных и сорок строчных.

– Так о чем бишь я?.. Ах да. В личном деле нет подлинной истории Аугусто Айяччио, если можно так ее назвать. А история очень грустная и трогательная. Ей-богу. Очень грустная и трогательная история. Такую не всякий день услышишь… Это письмо отец написал неблагодарному скоту, а тот передал его мне. И вот, читая письмо…

Амальди поднял глаза от фотокопии.

– Да, я его читал, – подтвердил Фрезе. – В общем-то, понятно, почему этот гад так злобствует на папашу – ревнует. Старик больше думал про Айяччио, чем про него, родного сына. Один твой кровный сын, а другой найденыш, которого ты больше никогда не видал, но со временем создал себе идеальный образ и к тому же изводишься от чувства вины… Надо бы отнести его Айяччио, – заключил Фрезе с такой интонацией, как будто на этом намерен поставить точку.

«Так, теперь будет апофеоз», – подумал Амальди.

– Ну и что там за история? – спросил он вслух, в надежде, что помощник закруглится побыстрее.

Его нисколько не интересовала «грустная и трогательная» история, но, как ни странно, болтовня Фрезе помогала ему думать. Быть может, с прописных начинаются слова, которые надо сложить из строчных?

– История Айяччио? – переспросил Фрезе, изогнув бровь. – Подлинная история Айяччио? Ну так слушай. Где его нашел дворник? Известно где – в мусоре. А точнее? В коробке из-под обуви. Метет он, значит, двор на рассвете и вдруг слышит детский плач. Представь себе такую сцену. Остановился дворник и думает: «Не будь я с пьяных глаз, поклялся бы, что это ребенок плачет». Пожимает плечами, берется снова за метлу, за вилы, начинает разгребать кучу дерьма, что перед ним… И опять слышит плач. «Ей-богу, ребенок орет!» – думает дворник. Оглядывается – женщин с колясками пока не видать. А ребенок плачет. «Что за напасть?» – наверняка сказал дворник, а может, и чего покруче завернул. И вдруг видит коробку из-под обуви, а на коробке надпись «Магазин А. Айяччио. Шикарная обувь». Вот и снес он ту коробку монашкам, а те назвали найденыша Аугусто – так они расшифровали инициал – Айяччио, потому что имя это ему, считай, жизнь спасло. Ну разве не трогательно?

– Да уж. – (И здесь расшифровывать пришлось.)

И вдруг Амальди, как ужаленный, вскочил и распахнул окно, как будто из кабинета выкачали весь кислород. В мозгу снова зашевелилось неотступное желание сбежать, скрыться, вырвать с корнем все трогательные истории, которыми с такой жадностью питается мир, словно людям жизни нет без этой вязкой трясины сильных чувств, словно чувствами можно играть без всякого риска.

– Поганая твоя история, а не трогательная! – рявкнул он на помощника. – Что в ней трогательного? Назвать брошенного матерью ребенка именем преуспевающего дельца – это садизм и больше ничего! Помни, мол, что матери у тебя нет, что вместо матери у тебя коробка из-под обуви! А письмо? Что он пишет в письме?

– Усыновить его хотел.

– Не смей отдавать письмо Айяччио. – Амальди обернулся к помощнику, наставив на него палец, как пистолет. – Не смей! Он умирает от рака, не хватало ему в конце жизни второй раз остаться сиротой. Оставьте вы его в покое, и ты, и комиссар… – Он опять повернулся к Фрезе спиной и добавил почти шепотом: – Дайте человеку умереть спокойно.

– Ты навестил его? – спросил Фрезе после паузы.

– Нет.

– Почему?

– Я не знаю, что ему говорить. Ведь он, в общем…

– Посредственность?

Амальди по-прежнему глядел в окно, стоя к нему спиной.

– Я и сам боюсь посредственности, – тихо сказал Фрезе. – Посредственность, она хуже рака, верно?

– Да.

– Хорошо тем говорить, кто не болен. Мы ведь с тобой не больны.

– Нет. Мы не больны.

– Тебе надо его навестить.

– Вот возьмем убийцу, тогда…

– Еще возьмем ли. И будет ли жив Айяччио.

Амальди, не отрываясь, глядел в окно. На улице стоял оглушительный грохот. Когда он обернулся, Фрезе уже ушел. А на столе больше не было ни письма, ни личного дела агента Айяччио. Была только фотокопия фразы, которую оставил им убийца. «Спустись во чрево земное и, поискав, найдешь оккультный камень». Амальди казалось, что послание обращено к нему лично. Быть может, он воспользовался трагедией, чтобы возвыситься? Белокурая девушка, которой он пообещал дом, наполненный светом, умерла, чтобы он мог занять свое нынешнее положение и в тридцать семь лет стать одиноким и неприкасаемым? Она смеялась, любила, подверглась насилию и истекла кровью, только чтобы он теперь стал хозяином жизни? Какое право он имел воспользоваться ею даже не как знаменем в крестовом походе, а как щитом?