Пальцы мужчины скользнули вверх по старческой руке, добрались до плеча. Он отдернул руку и взглянул матери в глаза. Никакой реакции. Ритм аппарата не изменился. Она не устраняется. Она позволяет себя ласкать и даже не останавливает на нем своих ледяных, полных немого укора глаз. Тогда он протянул руку к ягодицам; они были твердокаменными под мягкой плотью его подушечек. Он поднял руку и посмотрел на нее: почти такая же, как в детстве, изящная, нежно-розовая, с неглубокими линиями, избороздившими ладонь. Мизинец только что ампутировали; швы натягивают кожу, не желающую зарубцовываться. Он просунул руку под одеяло. Ягодицы без покровов показались ему еще тверже, и он продвинул руку чуть выше, к податливой мякоти у входа в чрево, в плодородную долину, давшую ему жизнь. Снова взглянул в белые глаза матери. Слепая, как пес Гомер… Веки профессора сомкнулись.
Он по-прежнему видел себя в детстве. Видел свою руку, листающую страницу художественного альбома. Он один в своей комнате, изолирован от всех, потому что мать первой заметила, разгадала его страшную, извращенную натуру. Он носит в себе эту гниль, это болезненное зловоние, постоянно готовое вырваться наружу и отравить все вокруг. Мать давно увидала на его челе это Каиново клеймо, этот перст Божий. Страницы книги скользили между пальцев, одна за другой, гладкие, блестящие, красочные, хотя он не различал красок. Потом появилась она, кукла, Ева, женщина, окропляющая Землю густыми молочными каплями, что обильно сочились из ее соска. А сосок доили розовые пальцы – его, сына, убийцы.
Рука профессора, ласкавшая старческий низ живота, вдруг судорожно сжалась. Он задохнулся от рвотного позыва, открыл глаза и сквозь пелену слез увидел глаза матери, белые, безжизненные, чистые, как лист бумаги, на котором он готов написать последнюю похабщину. Сжатая в кулак рука под одеялом показалась алчущим зверем, раковой опухолью. Профессор оцепенел, не в силах ни отрешиться от собственной руки, ни вытащить ее из-под одеяла. Он в ужасе смотрел на ее контуры, словно в надежде добиться от этой неподвижности хоть какого-нибудь отклика. Наверное, он бы просидел так целую вечность, если бы в мозгу не появился новый образ. Ему вспомнилось, что женщина держала в одной руке яблоко, символ первородного греха, а в другой – стрелу, направленную в спину купидона.
Он со злостью выдернул руку. Голова наполнилась гуденьем Голосов, которые поведали ему, что женщина – убийца, что она убила бы ребенка, если б могла, если б он не успел отпрянуть. Профессор зажал руками уши, чтобы оборвать этот внутренний гул, и разинул рот в беззвучном крике. Когда наконец ему удалось восстановить тишину, из глаз свободно хлынули слезы.
Зрачки матери по-прежнему сверлили пустоту. Профессор Авильдсен поднес руку ко рту и выплюнул на обрубок мизинца пенный сгусток слюны. Потом провел изуродованной фалангой под левым глазом матери и оставил сгусток в уголке глаза, наподобие слезы.
– Ты так и не научила меня молиться, мама.
Старуха не откликнулась.
Профессор Авильдсен снова взглянул на часы.
– А теперь мне пора, – сухо сказал он и поднялся.
Выходя из палаты, он не обернулся. За этой дверью он опять стал новым человеком. Человеком из толпы. Человеком, которому необходимо довести до завершения свой грандиозный замысел. Он дошел до машины, уселся на водительское сиденье, поправил зеркало заднего обзора и стал ждать. Прошло всего несколько минут, и она появилась. Он пропустил ее вперед и включил зажигание. Бросив последний взгляд в зеркало, заметил знакомую фигуру, торопливо, локтями пробивающую себе путь через толпу.
– Святой Иаков, – с улыбкой проговорил профессор и тронул машину с места.
Он медленно ехал по заваленной мусорными мешками улице и прибавил газ как раз вовремя, чтобы оказаться у перекрестка, на котором Джудитта должна была перейти улицу. Резко затормозив, он привлек к себе ее внимание. Девушка посмотрела, узнала его и улыбнулась.
– Вас подвезти?
Джудитта медлила с ответом.
– Сегодня одной ходить по улицам небезопасно. Город обезумел.
Сзади ему посигналили.
– Скорей садитесь, а то меня разорвут на куски.
Джудитта снова улыбнулась и кивнула. Профессор Авильдсен открыл дверцу, и девушка села рядом с ним, втянув в машину длинные стройные ноги. Он не удостоил их взглядом. Ноги у него уже есть. И руки. Теперь ему нужно туловище.
– Куда ехать?
– Мне – домой. Я живу…
– Я знаю, где вы живете, – перебил он ее, не отводя глаз от дороги.
Джудитта насторожилась. По спине пробежал неприятный холодок.
– Я позволил себе спросить ваш адрес в больнице. По-моему, матушке становится легче, когда вы к ней заходите. Не могу объяснить, как я это понял, вероятно, чисто подсознательно… Не сочтите меня сумасшедшим… но мне так хочется скрасить ей последние минуты жизни… И я на всякий случай узнал ваш адрес. Надеюсь, вы меня простите.
Джудитта устыдилась своего страха.
– Как ваша мама?
– Сегодня вдруг заплакала. – Он взглянул на нее. – Этого с ней никогда не случалось.
– Сочувствую вам.
– Напротив. Я этому очень рад. Думаю, что и она тоже.
Они какое-то время помолчали, потом Джудитта заметила, что он едет вовсе не в сторону ее дома.
– Вы меня извините, Джудитта, мне надо заехать в одно место буквально на минуту, а потом я отвезу вас домой, – сказал профессор Авильдсен, прочитав ее мысли. – Вы не против?
– Нет… конечно, – смешалась она, но смутная тревога уже не покидала ее.
Он поехал дальше, что-то напевая, и в конце концов свернул на темную, пустынную улицу в районе порта. Остановил машину, огляделся по сторонам. Затем достал из-под сиденья маленький прозрачный пакетик, в котором лежало что-то похожее на платок. Профессор Авильдсен вскрыл пакетик, и воздух в салоне мгновенно наполнился резким запахом.
– Это минутное дело, Джудитта, – сказал он угрожающим тоном и быстро прижал к ее рту и носу влажную салфетку.
Джудитта стала извиваться, размахивать руками, но спустя секунду движения сделались замедленными, и она безвольно обмякла на сиденье. Профессор Авильдсен поправил прядь волос, упавшую ей на глаза, одернул юбку, обнажившую бедра, пристегнул пассажирку ремнем безопасности и продолжил путь.
XXVII
Амальди сидел в своем кабинете и смотрел на город. Измученная забастовкой толпа все еще вопила и метала камни посреди улицы. Но сознание Амальди окунулось в омут давнего ужаса, который повторяется снова. В больницу он приехал слишком поздно. Домой Джудитта не добралась. Дежурная сестра сказала, что она несколько минут назад попрощалась и ушла. С тех пор никто о ней известий не имел.
Значит, по дороге домой убийце удалось захватить ее. И времени, чтоб ее спасти, крайне мало. Если они опять опоздают, то через несколько дней найдут ее обезображенные останки.
– Давай думать, – сказал он Фрезе.
Потом одним яростным движением смахнул на пол все, что загромождало столешницу. Дикое отчаянное бешенство росло внутри, не давая сосредоточиться. Он выложил на стол папки дел и открыл их одну за другой.
– Что-то мы упустили.
Фрезе придвинулся к нему вместе с креслом.
– Где он мог видеть Джудитту? – озвучил Амальди вопрос, который про себя уже повторял десятки раз. – В университете, в больнице. Да мало ли где он мог ее видеть. Но попробуем сузить круг. Университет и больница. Скорей всего, в больнице. Доктор Дерузико работала в больнице. Джудитта работала… работает… в той же больнице… Выясни у кого-нибудь, не обращалась ли в эту больницу антикварша. Была на осмотре либо лежала…
Фрезе поднялся и на несколько минут вышел из кабинета. Перед глазами Амальди смыкались две картины. Девушка, превратившаяся в мешок двадцать лет назад. И вот теперь Джудитта. А он посередине, он пытается развести руками эти два образа, которые вот-вот сольются в один. Он завис в пустоте и не знает, как из нее выбраться.