– За что?

Не слишком успешная карьера Айяччио (в пятьдесят два года, на пороге пенсии, он все еще был рядовым полицейским) объяснялась тем, что был он небольшого ума, сам это хорошо понимал и повторял не раз, притом не с упрямой жестокостью тюремщика, а с жалобной непосредственностью хронического неудачника. Он стерпелся с этим фактом, оставившим где-то на дне души затаенную обиду юности, когда еще на что-то надеялся. Почти тридцать лет он прожил в меблированной комнате на третьем этаже ветхого дома, выходившего окнами на гавань. Айяччио состарился вместе с этой комнатой и мелочной вдовой-домовладелицей. За столько лет соседства они ни разу не поужинали вместе. В духовке Айяччио, приходя с дежурства, находил две тарелки (а то и одну) с убогой, едва теплой едой, алюминиевые вилку и нож, ложку, если на ужин был суп, а на столе полстакана кисловатого красного вина. Все это он нес к себе в комнату, медленно ступая, чтоб не зажигать тусклую лампочку в коридоре. В комнате он редко открывал окно, не желая впускать уличный шум. Жизнь он прожил, почти не замечая ее, прошел по ней на цыпочках, словно это была не его жизнь, но и не чужая, а нечто, от чего нельзя устраниться, но что можно воспринять с ленивой отчужденностью. Если от стены отклеивался кусок обоев, он, не слишком торопясь, примерно в течение недели, снова прилеплял его клеем, будучи уверен, что это временно, что со дня на день обои отойдут где-нибудь в другом месте и надо будет снова приклеивать их – не потому, что это нужно лично ему, а потому, что просто надо, это на его месте сделал бы всякий. И так – заплата на заплате – провел он последние тридцать лет.

– За что? – снова спросил он и откинул душившее его одеяло.

Айяччио не был бродягой и скитальцем, напротив, с виду он был завзятый домосед, но все его существо было словно с корнем вырвано из земли, из жизни. Ни город, ни улица, ни бар, ни его комната фактически ему не принадлежали, и никто не мог бы сказать, что в каком-то определенном месте у него есть хоть что-то свое. Этот мир – не его мир, и сам он не от мира сего. Он жил на обочине и довольствовался отбросами. Но этого никогда не ощущал, разве что сейчас.

Дверь с едва заметным колебанием воздуха отворилась и затворилась.

Айяччио повернул голову, в облике вошедшего ему почудилось что-то знакомое, утешительное. Он слабо улыбнулся. Человек молча подошел к постели и уставился на него холодным, испытующим взглядом.

– Болит? – спросил он наконец, нацелив указательный палец ему в висок.

Айяччио неохотно кивнул.

– Я профессор Чивита, – сказал тот, натянув на лицо приветливую мину. – Главврач и заведующий отделением.

Айяччио как следует присмотрелся к нему. Вот бы все врачи были так одеты – без всяких халатов, просто в пиджаках. У профессора Чивиты был вид обыкновенного посетителя, быть может, даже друга. Айяччио снова уловил в облике что-то знакомое и улыбнулся.

Потом профессор Чивита заговорил, все так же вполголоса, но постепенно одушевляясь, подкрепляя жестами образы и понятия, представшие перед Айяччио как живые. Врач воспользовался весьма интересной, по его словам, метафорой: сравнил человеческое тело с государством. С этой точки зрения, объяснил он, можно утверждать, что как государство требует от каждой частицы, то есть человека, определенного поведения во имя сохранения целого, так и человек желает, чтобы все органы способствовали сохранению его жизни. А органы в свою очередь повелевают клеткам исполнять свой долг. В этой иерархии всякий индивид есть противоречие между его личной жизнью и подчинением интересам высшего порядка. Всякая сложная структура, как человек, так и государство, заботится о том, чтобы все части его разделяли общую идею и служили ей. Если непригодность некоторых еще можно терпеть, то допустить революцию – непозволительная роскошь. Бунтующие клетки не просто отказываются сотрудничать, но и подрывают деятельность всех элементов, с которыми соприкасаются. И эта революция не имеет иной цели, кроме как истощить плодородие всей почвы. Это фанатики, террористы, которые после многолетнего сотрудничества вдруг возомнили о себе неизвестно что и утратили гражданское самосознание. В какой-то момент они начали следовать своим личным целям, не заботясь об общих. Сравнение с революцией более чем уместно и со стратегической точки зрения, поскольку клетки могут множиться двумя путями: инфильтрацией с пренебрежением всех морфологических границ и установлением собственных опорных пунктов, называемых метастазами. Единственный выход у государства – подавить мятеж в самом зародыше… Последовала пауза, и Айяччио показалось, что профессор взял ее, чтобы улыбнуться.

– Однако в вашем случае мы, увы, безнадежно опоздали.

Судя по всему, он о чем-то напряженно думал. Затем поглядел на Айяччио в упор. Ощущение родства уступило место непонятной неловкости.

– Вы должны быть готовы к тому… что находитесь в завершающей… конечной… стадии заболевания. Такого рода опухоли вызывают изменения интеллекта и эпилептические припадки. Вам предстоит пережить немало неприятных обонятельных и вкусовых ощущений, а также зрительных и слуховых галлюцинаций. Возможны также серьезные расстройства сознания, чувство нереальности, наваждения, тревожащие картины прошлого, сны наяву. Все это может быть очень болезненно… – Профессор опять выдержал паузу, с тем чтобы пациент как следует прочувствовал слово «болезненно». – Случаются и более странные вещи… Был у меня пациент, которого я лечил на дому… У себя дома, где прожил более сорока лет, он забивался в угол гостиной и плакал, как ребенок. От страха. В полном смысле слова, как ребенок. И знаете почему? – (Улыбка.) – Забыл дорогу в спальню… в свою собственную спальню… Вы понимаете, что вам грозит?

– Понимаю.

– Это хорошо. Это очень хорошо, – произнес он после долгой, гнетущей паузы.

И, не добавив больше ни слова, направился к двери, открыл ее, выглянул в коридор, посмотрев сперва налево, потом направо, и вышел так же бесшумно, как появился.

Айяччио повернулся спиной к двери. Он вновь остался один.

– Тебе надо поспать, – с трудом выговорил он вслух.

Но заранее знал, что не уснет. Напротив, он бодр, все реакции обострились, как будто в предчувствии опасности. Он сел, взял с тумбочки стакан с водой, отпил глоток, опять поставил. Увидел на тумбочке очки и переложил их в ящик. Пальцы наткнулись на листок бумаги с его именем и фамилией, написанными много раз. Когда он мог это написать? Две первые «А» имени и фамилии были написаны со строчной буквы. Временами нажим пера становился таким сильным, что прорывал лист.

Какая-то страшная сила шевельнулась в голове, как будто черепные кости готовы были надломиться и выпустить наружу опухоль, заполонившую мозг, вместе с самим мозгом.

Молодая докторша подошла к антикварному столику вишневого дерева, открыла ящик, достала капельницу, установила ее и без церемоний ввела иглу в сизую раздутую вену старухи. Проверила, регулярно ли капает жидкость, и, довольная своей работой, обернулась к хозяину дома.

– Ну вот, обед подан, – шутливо заявила она, откинув прядь волос, что постоянно падала на ее миндалевидные глаза. – Со стола сами уберете?

– Да, конечно.

– Когда вытащите иголку, помассируйте немного вену. Так лучше усваивается, поверьте моему опыту.

– Да, конечно.

Затем она достала из сумочки стопку бланков и протянула хозяину.

– Распишитесь, пожалуйста.

Тот поставил закорючку на больничном бланке и вернул докторше стопку.

– Я провожу вас, – сказал он и двинулся к массивной дубовой двери.

Докторша последовала за ним, но без обычной резвости, а наблюдая сзади за хозяином и как будто оттягивая неприятный, но неизбежный разговор.

Комната с примыкающей ванной, еще одна спальня, гостиная и кухня на втором этаже трехэтажной виллы XVII века хорошо протоплены; все окна выходят на юг, на залив. В остальном доме, начиная с веранды за литыми чугунными перилами у входа, царили сырость и холод. Ставни вечно закрыты, свет едва просачивается сквозь них. Все комнаты третьего и первого этажа заперты на ключ. Внешний вид виллы ничем не обнаруживает внутреннего упадка. Сорок лет назад изначальная отделка помещений сильно пострадала от помещавшегося здесь сиротского приюта. Ремонт, произведенный на стесненные средства, поставил под угрозу несущие стены. Теперь, когда приюта уже не было, в комнатах там и сям поставили крепежные штанги. Эти темные стальные столбы как бы разбили все пространство на воображаемые уровни, вынудив обитателей блуждать по странным лабиринтам, чтобы пройти из одного помещения в смежное.