Юра Пинтюхов протянул через решетку Никите бутылочку питьевой воды.

– Нельзя! – гаркнул охранник и передернул затвором автомата.

– Чего?! – завопил Вася Хоботов. – И воды нельзя подать человеку?

Кровопийцы, враги народа!

Скуластый, узкоглазый охранник вдруг опомнился, заробел. Как-то сник, автомат убрал к ногам.

– Ну, если хочет…

– Спасибо, – во рту у Никиты все горело, но он не мог сейчас пить из горлышка под прицелом фотоаппаратов и видеокамер. – Потом.

Присяжные заседали не час, а два с половиной часа.

Наконец вышли и гуськом потянулись на свои места.

Напряглись на своих стульях черные (синие) дамы из прокуратуры.

Судья стукнул молоточком и объявил о продолжении работы суда.

Грудастая пожилая женщина в костюме с бордовым галстучком поднялась, надела очки, висевшие у нее на цепочке, и, приблизив к лицу лист бумаги с ребром сгиба, начала негромко читать.

Что, что она говорит?! Не слышу!

– Оправдан? – зашелестел зал. – Оправдан!

– Десятью голосами против двух… по всем пунктам обвинения… Что касается порчи картины, этот эпизод в случае подтверждения факта, изложенного в письме директора ВЦ, может послужить предметом особого разбирательства, – так закончила староста присяжных и передала вердикт судье.

В зале суда раздались жидкие аплодисменты.

– Как же так?! – воскликнула старшая из сотрудниц прокуратуры, оборачиваясь к белоглазому капитану. Тот сверкал зубами, даже усы у него шевелились…

– Освободите арестованного! – зашелестели голоса по залу.

Сейчас отворят с лязгом железную сквозную дверцу, охранник с автоматом отступит в сторону, и Никита выйдет на свободу. То есть это так называется. Он сделает всего лишь три шага.

Его о чем-то уже через решетку спрашивали, его фотографировали.

– Дайте попить… – Никита принял из рук Юры голубенькую бутылочку и взахлеб, закрыв глаза, пил. И сквозь бульканье в собственном горле услышал злобные слова капитана милиции – тот стоял неподалеку, воняя бензином и одеколоном:

– Страна еще хлебнет с этими присяжными… не для нашего народа эти игры… говорят, в Красноярске даже какого-то шпиона оправдали… шибко жалостливы стали… мало вас, бабы, душат и насилуют…

– Тихо!.. Тс-с!..

Никита увидел, что судья медленно поднимается и что-то говорит.

– Не слышно!.. – задышал зал.

Старый судья бесстрастным голосом повторил:

– Однако в связи со вновь открывшимися обстоятельствами объявляю, что рассмотрение дела подсудимого будет продолжено.

– Что?.. Что он такое сказал? Почему?..

– Список присяжных не был опубликован до рассмотрения дела. И согласно закону, вердикт присяжных не действителен. – Судья развел руками, обернувшись к присяжным. – Это наша недоработка… исправим…

“Так выходит, и предыдущий вердикт по убийству не действителен!.. – возликовал Никита. – Разве я не этого хотел, спрашивая, опубликован ли список? А что касается меня, я обнажил язвы милиции… и я думаю, они рады будут потихоньку выдворить меня на свободу”.

Но Никита глубоко заблуждался. Посмотрел бы в эту минуту на радостно загоревшиеся глаза капитана УВД, на мстительно переглянувшихся сотрудниц прокуратуры.

Он ликовал, забыв о том, что ведь и его дело будет заново пересмотрено, и никто не поручится, что новый состав присяжных его опять-таки оправдает…

Никиту вернули в уже знакомую камеру, где его поначалу обидели, а затем, можно сказать, приняли за своего, достойного милосердия и внимания, стали при нем откровенничать, рассказы про свою судьбу рассказывать.

Из старых знакомцев здесь остался только угрюмый брюхатый тип в трико (ему все время жарко), который в гневе оторвал дверку

“Жигулей”, случайно толкнувших его в ногу. И еще лежал на своей нижней шконке маленький, щекастый, как хомяк, в очках с толстыми линзами имиджмейкер. Это он поведал, как во время выборов в Госдуму со своими товарищами отключал в отдельных районах города свет и воду, чтобы поднять народ.

Рыжего Суровова, который стрелял в управляющего банком, да промахнулся и попал в совершенно случайного прохожего, в камере уже не было. Не было и соседа, который хотел вывести на чистую воду милиционеров, устраивающих провокации в отношении интеллигентов, бомжей. “Схватят, лезут в карман, – рассказывал он, – и достают пакетик героина… ловко работают, куда тебе Игорь Кио!” Он ходил с заявлением в управление собственной безопасности МВД и за поклеп загремел в СИЗО.

– Здравствуйте, – поздоровался Никита, валясь на свободный матрас на нижнем “этаже”.

Ему кивнул издалека валявшийся, как морская корова, толстяк, а имиджмейкер с верхней шконки свесил голову, придерживая очки:

– Ну, что там на свободе? Обещали телевизор, не дали, гады.

Никита неопределенно пожал плечами и закрыл глаза. Что он может сказать?

– Вас по новой будут как маньяка трепать? – осведомился кто-то из незнакомых ему сидельцев. Люди всё знают. И откуда что становится известно?!

– Не должны, я всё объяснил. – Никита покосился в сторону голоса.

Спрашивал бледный человечек неопределенного возраста, сухонький, в сером костюме при бабочке. Бабочку не отняли, видимо, по той причине, что на жидкой ее резиночке не повесишься.

– Но ведь и присяжные будут новые, – тихо продолжал человек с бабочкой.

– Лучше обычный суд, – дернув пузом, пророкотал толстяк. – Это профессионалы. Если надо посадить – посадят. А если никому дорогу не перешел – оправдают.

“А я никому дорогу не переходил, – хотел было сказать Никита, но промолчал. – Как же не переходил? Сыграл в дурацкую опасную игру с милицией. Тебя как раз и могут запаковать на большой срок. Пусть уж лучше присяжные”.

– Из-за скандала, что вы учинили, – добавил бледный человечек, – теперь, покуда не перетрясут список присяжных, много времени пройдет.

– Лучше ждать надеясь, чем сидеть без надежды, – отозвался и вовсе новый, глуховатый голос из угла слева. Там лежал старик с длинной бородой, глядя желтыми глазами в пространство. – А может, парень и вправду девок резал, кто же знает. Только господь бог!

– Да вы что!.. – дернулся Никита, вновь впадая в тоскливое состояние одиночества и неопределенности. – Я рыбу-то разделывать боюсь. И зачем бы мне девчонки, у меня жена была…

– А вот как ушла, так и стал резать.

– Так она недавно ушла! – ввязался-таки Никита в бессмысленный разговор. – Да ну вас!

Старик хмыкнул:

– Вот и мне говорят: печати подделывал, деньги печатал. Поскольку старый печатник, а попался на зуб ментам, стало быть, на меня можно все валить. А нынешние деньги только на цветном принтере вытянешь, а уж гербовую печать… с хоть колосками, хоть с двуглавым орлом – разве что Леха Деев умел.

– Вы его знали? – обрадовался Никита. – Я с ним жил дверь в дверь.

– Великий был человек. Царство ему небесное!

– Так он печати подделывал?!

Старик сурово посмотрел на Никиту.

– Я не сказал: подделывал. Мог. Что угодно мог вырезать – на ремне, на резине. На медной пластине. – Бородач ухмыльнулся, голос его несколько помягчел. – После зоны к нему приставали… говорят, пару раз помог письмо из генеральной прокуратуры нарисовать…

– Да, были люди… – почему-то пробормотал имиджмейкер.

Никиту не вызывали из камеры дней десять. Что происходит в прокуратуре? И адвокат не идет.

Зато здесь вновь случились перемены. Толстяк, сменив трико на широченные брюки, размашисто перекрестясь, ушел со своим узелком и более не вернулся. Как-то незаметно исчез и имиджмейкер.

Зато появился злой, с темным лицом парень, пожалуй, ровесник Никите.

Он был в грязных джинсах и джинсовой же куртке, на ногах белые пышные кроссовки на липучках. Матерясь, он залез на освободившую койку и продолжал там материться.

Дед из угла проворчал:

– Ты маму-то не поминай, короед!