А ведь дядя Леха Деев что-то почувствовал в ней, когда Никита пригласил его на ужин и познакомил с женой.

Глядя, как быстро она и ловко раскладывает салат по тарелкам, ставит рюмки, режет хлеб, при этом не опуская взгляда на пальцы, а улыбаясь то гостю, то мужу, не забывая при этом и в зеркало взглянуть, а то и на экран включенного телевизора, гость только давился старческим смешком. Когда Никита, гордо высясь над столом, как памятник самому себе, счастливому, беглым взглядом спросил у него: ну, как?.. – дядя

Леха пропел:

– Да-а-а-а.

Что он хотел этим сказать? Что? И позже, на ВЦ, на все намекающие вопросы Никиты он ничего определенного так и не ответил.

– Всё при ней, – хихикал лысый темнозубый сатир, по-мальчишески швыркая носом, шкарябая пальцами бороду. – В наше время песенка была: “как возьмешь портвейну, береги его, он ведь с красным знаменем цвета одного”. А один со мной сидел, переиначил: “как возьмешь партейную, берегись ее…”

– Она никакой не член партии, – смущенно хмыкнул Никита.

– И очень-очень хорошо.

И все-таки не договаривал! Что он хотел сказать, художник, зоркий, как коршун, кружащийся над землей? Бывшая жена Никиты (ее имя забыто навсегда!), очень общительная, яркая, быстрая, тараторит с кем угодно о чем угодно, она и дяде Лехе всё о себе поведала: она из рабочего поселка, приехала учиться в медтехникум, на практике и познакомилась с Никитой: работники ВЦ проходили обследование после того, как в их подвале обнаружилось с полцентнера кем-то разлитой ртути. Девчушка брала кровь у Никиты из вены. Перед этим другая студентка истыкала ему руку, а эта – раз – оплела резинкой, два – поработайте “кулаком”, три – вонзила иглу, и всё, и ватку на сгиб:

– Согните руку. Следующий!

– Молодец! – только и молвил усталый желтолицый преподаватель, приведший в поликлинику студенток. – Ловкая. Быть вам врачом.

Да, ловкая и гибкая. А плечи крепкие, как у мальчишки. В детстве родители ее не баловали: приходилось и дрова колоть, и за скотиной ухаживать. Любую работу делает стремительно, и при этом – невинная рассеянная улыбка, как будто сию секунду только что из воды вынырнула и еще не успела разглядеть ослепивший ее мир.

И ведь мигом заарканила невозмутимого (а вернее, старающегося быть всегда невозмутимым) Никиту:

– Ты – мой герой! Ты – Шварценеггер! Ненавижу вертлявых!

И Никита при ней держался еще более каменным. Ходил медленно, держа подбородок повыше, говорил скупо. В постели с любимой, конечно, сбрасывал маску, хотя заметил: ей нравится, если и в близости он грубоват…

Дядя Леха Деев каждый раз при ее виде разбрасывал руки и давился старческим смешком, но увы, его мнение о ней осталось при нем.

Однако если вспомнить, что он вообще говорил о жизни и смерти, о том, какого рода власти царят над бренным человеком, то получится: он говорил и о женщине. Да, да, да! И если экстраполировать…

– Нет никакой такой жизни, Никитушка, где мы главные, – однажды начал, похохатывая, Алексей Иванович (он любил пофилософствовать в конце рабочего дня, когда мониторы погашены, лаборатория проветрена, сигнализация еще не включена – можно крепкий чаек попить, заваренный в стеклянном чайнике размером с валенок). – Ни здесь нету, ни в небесах, а есть, Никитушка, сон, и снится-то он не тебе или мне, а кому-то третьему, может, собаке, которая в лесу березовый сучок грызет. Когда я парился в зоне, мне казалось: я, может быть, есть сон вертухая на вышке. Но, с другой стороны, почему его жизнь не может сниться мне? То есть нету Главного. И президент такое же говно, как бомж, который сейчас спит под канализационным люком.

– Может, мы все друг другу как бы и снимся? – спросил задумчиво

Никита. Ему часто такая мысль приходила. – Но кто же тогда координирует, и, самое главное, зачем мы созданы, если живем не своей как бы жизнью?

– Вот, вот! – ткнул дядя Леха в живот Никите пальцем и показал желтые, обломанные жизнью зубы, среди которых и два стальных. – Хоть до тебя и доходит как до жирафа… ты метр восемьдесят?.. ты понял.

– Метр восемьдесят два, – нехотя уточнил, поведя каменным носом,

Никита, любивший во всем точность.

– Только не говори при мне больше это “как бы”, гнусная бессмыслица!

“Мы с тобой как бы в кино пойдем. Я тебя как бы обожаю”, – и, хмыкнув, старик продолжал: – Мы, братан, какие-то лампочки в его телевизоре. Но, клянусь косой моей жены, это еще самый щадящий вариант, вроде статьи номер сто один – “Принудительное лечение в психушке”, часть третья, “при постоянном наблюдении”. С отбором всего острого и с временным лишением пуговиц… – Старик снова захихикал-закашлял, вскинув руку и играя пальцами, словно пытаясь ухватиться за что-то над головой. – А вот зачем он дразнит нас бабами, башлями, вещдоками, говоря ментовским языком – зачем провоцирует? Чего хочет? – и убежденно добавил: – Вся эта жизнь – сплошная провокация. И если сам хочешь что-то понять, делай, как он.

Проверяй каблуком каждый шаг, тычь палкой в кусты, – и позевывая, что, кстати, не должно вводить в заблуждение слушающего (маскировка важнейшей мысли!): – Вся наша беда, Никитушка: мы жизнь пускаем на самотек… один водку пьет, другой до одури работает… я вот – веришь? – мог за день гениальную картину в масле замахорить!.. а ей надо вопросы, вопросы задавать, круглые сутки, не гася света, вроде следователя… Иначе твоя гениальность, если из космоса глянуть, копейки не стоит! Хи-хи-хи-кхи!..

Да, да, да! Никита упустил ее.

Он и в Вычислительном центре трудился с утра до сумерек, и дома, бывало, среди ночи на компьютере “Пентиум-4”, отрабатывая случайный договор. Хотя на кого работал? На нее и работал, все деньги, все подарки – ей…

После трехдневного отсутствия она позвонила на сотовый телефон

Никиты, сказала, что заедет к нему, если он позволит, минут на десять со своим другом (“Так получилось…”), чтобы забрать свои вещи.

Сказала она это совершенно спокойным голосом, даже бесцветным.

Обычно у нее – голосок ангельский, быстрый, меняющийся от слова к слову по тону. Случалось, поднимала в течение одной фразы ноту голоса вверх чуть ли не на октаву, а потом опускала и снова поднимала – раза два-три. Этакими волнами. “Ну, МИ-Илый мой, ну, почеМУ же ты не КУ-Ушаешь?”

А сегодня – холодно проговорила, как робот в женской одежде.

– Заеду заберу.

Никита, конечно, не мог ответить: нет. Ответил:

– Заезжайте. – Наверное, получилось очень сухо.

А как он мог ответить, если она исчезла, не сказав ни слова, на целых трое суток. Правда, уходя, соврала (а может, и нет), что у нее ночное дежурство в больнице, и, когда не пришла на следующий день и

Никита позвонил в ординаторскую, ему ответили, что она ушла домой.

Но домой она не явилась. И на сотовый не звонила.

На следующий день Никита снова позвонил, и ему пообещали ее позвать, но затем чужой женский голос сообщил, что она на обходе и что сама потом прояснит ситуацию. Какие-то ужасные, холодные слова. “Прояснит ситуацию”.

Никита понял, что жены у него нет. И более не звонил.

И тогда она сама позвонила и приехала с этим майором. Правда, ее новый друг не был в милицейской форме, одет стандартно для зрелого мужчины: зимняя шапка, пуховик цвета золы, глаженые брюки и тяжелые чищеные ботинки.

Сразу видно – мент. Рыжие усики дергаются, как у мышки.

А она вошла с улыбкой, как бы даже с виноватой улыбкой, и первые слова были:

– Ну не сердись… я к тебе отношусь очень нежно… я боролась с собой, вот Андрюша подтвердит… но это… – открыв крашеный ротик, она покачала головой, давая понять, что не найдет слов, – какое-то безумие. Я возьму пока кое-что, а потом остальное. – безо всякого перехода, быстро, делово, она открыла шкаф и стала складывать своим вещи в огромный, едва ли не метр на метр, полиэтиленовый пакет, развернутый и разинутый перед нею ее офицером милиции.