Алексей Иванович, бывало, под настроение, за водочкой, лихо поигрывал ножичком, пряча и доставая, как фокусник, его из рукава, и вспоминал страшные истории, услышанные в тюрьме и в зоне. И, рассказав очередную байку, часто говаривал:

– Но я бы на месте советского судьи не стал его топить по самую макушку… он же из-за любви… А что выше любви? Только сам Бог, ибо он есть отец и мать всего этого волшебства! – и, чтобы снизить слог, добавлял: – Блям.

Или другую историю вспоминал:

– А я бы простил, не ломал ему жизнь. Господи, из-за мешка муки!..

Что такое мешок в сравнении с космосом, которым полна любая живая душа!..

Однако, размышлял Никита, во времена молодого преступника Деева в местах, не столь отдаленных, еще не сидели (во всяком случае, в большом количестве) маньяки, насиловавшие и убивавшие девчонок десятками, не случалось, как ныне, хладнокровных поджогов ночью по всему селу из зависти ко всем, кто живет справнее, не воровали бесстрашно с военных складов тротил, не покупали на базарах или даже напрямую у милиционеров автоматы, отнятые еще вчера ими же у бандитов…

Всю эту публику простил бы дядя Леха?

– Люди еще недавно были животными, только вчера открыли Достоевского и задумались, кто же мы такие…

Сам Никита в ту пору Достоевского еще не прочитал, только случайно -

“Преступление и наказание” (брал у соседа Хоботова). Слишком уж много об этом романе говорилось, да и старый фильм показывали по ТВ.

Что читал Никита? О, через Интернет много чего поглощал – в основном бестселлеры американских авторов, психологов, миллионеров о том, как построить счастливую семью, как стать преуспевающим. С диалогами, наставлениями. И жене своей юной вслух докладывал, они вместе порой в постели обсуждали… тексты-то на английском! А если брал кое-что печатное в руки, лишь облегченное – романы в стиле фэнтези…

А вот Бердяева, Ильина или Розанова, которых Деев поминал часто,

Никита и вовсе ни одной книги не видел никогда. Если дадут большой срок, он закажет эти книги за деньги. Итак, Бердяев, Розанов, Ильин,

Ренан, Кафка, Джойс… что-то у Кафки листал, но не вник… да и

“Дон-Кихота” бегом… всё компьютеры, компьютеры, программы, программы…

Даже если Никита чудом выйдет на свободу, надо, надо срочно запастись личной библиотекой. И читать, читать. Что-то огромное прошло пока мимо сознания. Не говоря уж о мире поэзии, ее Никита никогда не понимал… и лишь недавно задумался, что уж такого в стихах того же Тютчева, которые с восторгом, побледнев, как бумага, декламировал перед своим самоубийством дядя Леха…

Так и вышло, что Никита жил в мире очень узком, ограниченном, специфичном. Даже встречаясь в ВЦ каждый день с Алексеем Ивановичем, полюбив этого худенького, как мальчишка, сутулого, лысого человека с бородищей, как у Менделеева, с давно не синими, а красноватыми глазами, как у посаженного на цепь быка, Никита не задумывался, вправду ли он интересен старику. Ему льстило внимание художника, но не от скуки ли, не от одиночества ли с ним общается мастер? Тем более, Никита не всегда понимал его скачкообразные речи, многое пропускал мимо уха, увлекаясь нарочитыми чудачествами художника.

Дядя Леха мог, сбросив рубашку с тельняшкой, картинно напрячь мышцы живота: “Вот вдарь кулаком!.. не бойся!..”, а то хвастался силой рук

(мог взять в ладонь два грецких ореха, сжать и смять!), а то рассказывал ужасные, похабные анекдоты, но после пронзительных стихов они иначе воспринимались…

Но теперь Никита, находясь под арестом, несмотря на подавленное свое состояние, вдруг почувствовал, что мир его бытия мучительно стремится расшириться, Никите душно из-за своего незнания, из-за примитивности существования… душа как бы надорвана… он теперь слышит очень многое вокруг себя, многому внимает с состраданием, несмотря на провокации и подлости тюремной жизни… И если бы дядя Леха был жив, Никита бы, наверное, уже угадывал, улавливал, о чем сейчас неожиданно вспомнит или скажет художник…

Наверное, Алексей Иванович щадил своего юного друга. Только раз ему бросил, зорко глядя в глаза:

– То, что ты рослый парнишка, это хорошо, в темноте не тронут. А вот много макарон не ешь. У талантливого человека в желудке всегда должно быть место как минимум для поджаренного фазана.

И в самом деле, в последнее время из-за малоподвижной жизни Никита раздался, стал грузноватым. Жена в компании приятелей со смехом хвалила: заматерел… И вот же – все равно сбежала.

Убить ее мало!

– Слушай людей и не верь, – будто по радио слышит Никита надтреснутый, хихикающий голос дядя Лехи, – но все равно люби их!

Всю правду, бедные, о себе не расскажут, но, даже если помножить их грех на сто килограмм, все равно прощай. Ведь жизнь такая коротенькая, друг друга не исправишь, нас потом выслушает поодиночке, сам понимаешь кто. Он как жираф, ему видней. На том свете каждый получит по полной программе. А пока – жалей. И если не шибко занят, слушай в оба. Это очень полезно для самообразования.

И Никита теперь слушал, слушал. Как жаль, что тебя нету больше на свете, Алексей Иванович! Ты бы навестил меня в тюрьме и что-нибудь мудрое сказал…

Хотя… хотя… он и обидел однажды Никиту. В здании ВЦ, на людях. Как с цепи сорвался. Шли на обед мимо изрисованной им стены, вдруг Деев остановился – видимо, вспомнив про царапины на лице своей Зины, а зазевавшийся грузный Никита нечаянно толкнул его в спину. У Никиты бывало такое, когда он задумается. Алексей Иванович вздрогнул, покраснел и рявкнул на весь холл:

– Ничтожества! Серые мышки! И ты – ничтожество! Потребитель! Так и будешь жить с температурой тридцать шесть и шесть? Ни с кем не ссорясь, никому не переча?!. Семечки подсолнуха и то талантливее – они прорастут!

– Дядя Леха… – растерялся Никита.

– Какой я тебе дядя?!. В зоне дядя! Там тебе и кумовья с маслеными зенками!.. – и старик, захрипев, с белой слюнкой на губах, замолчал.

И Никита, оглянувшись, увидел: на них удивленно смотрят сослуживцы, в том числе и директор ВЦ Катаев, вездесущий, бледный, как молодая, но уже трижды изогнувшаяся свечка.

Великий артист Деев, мгновенно оценив ситуацию, театрально раскинул руки и с треском расхохотался. И, кружась, как в вальсе, пошел на выход. И Никита, неуверенно засмеявшись, последовал за ним…

Алексей Иванович обидел Никиту, и – странно – при его чуткости не извинился. Несколько дней был мрачен. Видно, прорвало, больно ему было: не с кем больше дружить. А Никита, если сказать сегодня честно, не совсем в свой адрес воспринял его быстрые страшные слова.

А напрасно…

Его уроки теперь пойдут на пользу Никите. Самое время подумать о смысле жизни…

К счастью, в камере Никиту перестали обижать. Его теперь, кажется, просто сторонились. Видимо, наросла за спиной Никиты для соседей по нарам некая тайна, размышляя о которой арестанты говорили: а ну его к лешему. Но, впрочем, и не выказывали особого недоброжелательства.

Даже порой, рассуждая о чем-либо, обращались и в его сторону, как бы приглашая, если у него есть желание, высказать свои соображения по поводу того или иного уголовного дела.

Запомнились диковинные сюжеты современной жизни.

Рыжий дылда в очках (фамилия, кажется, Суровов… не Суворов…) выстрелил в управляющего банка, но промахнулся и ранил проходившего мимо случайно, совершенно неведомого человека. И ему ничего не оставалось, как заорать, размахивая руками: я его и хотел убить, падлу. Он жену мою обесчестил!

Он вопил об этом и в милиции, куда его доставили охранники, исколошматив ботинками и дубинками, а затем в больнице, на очной ставке с человеком, которому он прострелил плечо, разбив кость:

– Он, он, гад, мою жену…

Управляющий банка захотел узнать, кто же стоит за этим стрелком, кто его, банкира, захотел убрать. И сделав всё, чтобы невезучий киллер не сел в официальную тюрьму, он посадил его в свою неофициальную (в подземный гараж) и, когда выдавалось время, за ужином или даже обедом беседовал с ним.