Тогда кто рассказал? Кто-то из соседей по камере. А именно – тот небритый паренек со схожей бедой. Про беду он, конечно, наврал.
Очень уж схожа с тем, что случилось у Никиты. Подсадная утка.
– Понял. Информатор.
– Ну и что! – хмыкнул Тихомиров и наконец подмигнул. – И зачем вы травили про депутата? А если всерьез заинтересуются парни из серого дома? Сесть не сядете, но год следствия гарантирую. Им палец в рот не клади – рот как у щуки, зубы загнуты вовнутрь. Короче, – он протянул Никите лист бумаги и ручку, – пишите повинную… из-за чего пошел на эту глупость… и просите милицию простить. Так как есть и статья за дачу ложных показаний, к коим относится и самооговор.
Никита готов был уже взять ручку, как открылась дверь и вошел узкоплечий, как фитиль, усатый капитан милиции в сопровождении миловидной девицы.
– Так! – удовлетворенно хмыкнул капитан. – Сейчас мы всё изобразим.
– Анатолий Петрович… – хотел было его остановить Тихомиров, но тот отмахнулся. – Погоди, – и кивнул девице: – Садись туда, строчи.
Девица села за второй стол с пишущей машинкой, вложила лист бумаги, поправила кудри, приготовилась. Капитан милиции вынул из кармана и подал Никите солнцезащитные очки, грубо потребовал:
– Надеть!
Никита напялил очки офицера, и снова мир перед им предстал в зеленом цвете, веселым и безобидным.
– Войдите! – капитан толкнул дверь, и в кабинет вошли три женщины.
Вошли и остановились, испуганно глядя на высокого молодого человека в кожаном пальто.
“Очная ставка”, – вспомнил Никита и растерянно улыбнулся.
– Гражданка Сипатова, узнаете?! – рявкнул капитан, обращаясь к женщинам.
– Это он… – пролепетала в страхе одна низенькая и сняла с головы платок. – Он, бандюган.
– Минуту, – вмешался Тихомиров. – Вы что, Сипатова, видели маньяка собственными глазами? Где, когда?
Женщина заплакала.
– Дочь в больнице рассказала… подробно… а потом умерла. Это он!
– Гражданка Иванова! Смотреть внимательно!
Женщина в пуховике и в берете словно очнулась и затрясла зеленым лицом.
– Я… я… я возле нашего подъезда его видела… потом в роще из автобуса… Быстро шел, один. Может, как раз и убил мою Таню.
– Но позвольте, – не унимался Тихомиров, машинально подмигивая. -
Что вы, Иванова, запомнили? Высокий? В темных очках?
– Да, да.
– Но ведь сейчас вся молодежь высокая… в темных очках…
– И все они бандиты! – резко заявила третья женщина, сухолицая, в очках. – Я лично верю фотороботу. Его же по рассказам народа делают?
– Так точно, гражданка Гоц, – процедил капитан.
– Копия! – заключила Гоц, отдав честь, как военная, и сделала шаг вперед. – Я бы тебя задушила, негодяй, да рук не хочу марать. Сними очки, в глаза тебе хочу посмотреть.
Никита трясущимися руками снял очки и выронил – они упали, и одно зеленое очко вылетело и закрутилось по полу.
– Видите! – взъярился капитан. – Он нарочно! Подними, ты, сучара!..
Никита молча поднял очки и попытался вставить зеленую линзу на место, но ободок треснул, и линза выпадала.
– Но ведь эти очки ваши, не его! – мягко сказал Тихомиров. – Он купит вам очки. А вот сам-то он очки темные не носит, я проверил.
– Он, может, на людях и не носит!.. – зашипел злобно капитан. – А на вечернюю работу носит!
Женщины закивали, отступая к двери.
– Момент! Распишитесь! – Капитан кивнул в сторону девицы за пишущей машинкой. – Всё, свободны. Пригласят на суд – обязательно быть.
Преступник должен сидеть в тюрьме. Что говорил Жеглов? Давайте ваши повестки!
– Жаль, что отменили высшую меру, – пробормотала гражданка Гоц, и женщины наконец покинули кабинет.
– Ты почему мне мешаешь?! – заорал капитан на Тихомирова. – Шибко умный? Ну я тоже знаю, знаю, что у него с бабой случилось! Мне доложили! А тебе не кажется: она потому и ушла, что почувствовала… испугалась… бабы чуют кровь… я читал! Это, брат, такая аппаратура, баба! Верно, Наташа?
Девица улыбнулась ему и выскользнула из кабинета.
– А он решил использовать, что жена ушла. Он переиграл тебя, Вася! А дезу насчет депутата запустил – тоже, чтобы… – И капитан повернулся к Никите. И улыбнулся страшноватой улыбкой. – Ты нам всё расскажешь!
У Никиты потемнело в глазах. “Но разве я не этого хотел?”
И он кивнул.
13.
– Всё познается в сравнении, – хихикал дядя Леха Деев, карябая бороду пальцами в краске разного цвета. – Вот был я однажды на даче у одного лауреата… на огороде у него работяги складывали из кирпича забор… а обломки штакетника валяются… Мы выпили, ходим босиком по горячей земле… я бац – наступил на гвоздь, торчал, подлец, из доски… вошел в мякоть, между мизинцем и безымянным, длинный такой, ржавый…
Ну, выдернул я ногу, облили мы дырку водкой, потом прижгли йодом… и я подумал: а ведь могло быть хуже… в пятку, например… случилось бы нагноение, а, Никита?.. И стало мне весело. С тех пор любую неприятность давлю, как кирпичом, такою мыслью: а если бы… придумаю что-нибудь пострашнее и веселюсь. Почему мне и в лагере не было страшно. Вот если бы у меня кто-нибудь Зинку отнял… а она у меня там рядом была. Я же тебе рассказывал про ее золотую косу. Так чего мне бояться? А у твоей есть золотая коса? – и, запнувшись, великодушно добавил: – Будет! Надо будет – и отрастит, и спасет. Женская любовь, брат, творит чудеса… Если она любила меня, значит, я чего-то стоил.
Посмотри!
Он доставал из стола который уж раз фотокарточку своей жены. Милое, бледное личико девчонки. Одна бровь приподнята, словно сейчас о чем-то спросит и рассмеется…
Алексей Иванович, поглаживая глянец фотоснимка, говорил негромко, ласковым голоском.
– Ничего не повторить… каждый человек – штучное изделие… Вот за твоей более чем спокойной внешностью наверняка что-то замечательное таится. Талант. Может, гений! За что я тебя и полюбил. Выделил среди суетящихся и блеющих. Но ты сам-то хоть иногда улыбаешься?
Никита смущенно молчал.
– У вас, у программистов, наверное, свой юмор. Скажи какую-нибудь хохму.
Никита пожал плечами.
– Так, глупости. Разговаривают мужчина с женщиной. Она говорит: срочно перезагрузись. Он отвечает: дай отдышаться.
“Перезагрузиться” – это выключить и заново включить компьютер. А имеется в виду…
– А что не смеешься?! Нет, ты умный, умный… ты на Байрона похож… только не хромаешь… Но это дело наживное! – Обняв Никиту за плечи, он хмыкал, кхекал, словно в горло ему соринка попала.
Никита навсегда запомнил это мгновение. Но тогда он еще не задумывался, соответствует ли великим надеждам художника…
И вдруг лицо смеющегося старичка менялось. Деев иногда страшил
Никиту: сдерет с себя рубашку, майку, останется в старом трико, сверкая всякими голубыми якорями и надписями на худом теле, схватит лезвие бритвы и полоснет по костям груди, и выдавит каплю крови, а они уже сами, как горошинки, катятся… протягивает на черной ладони
Никите:
– Милый, ничего тебе не могу подарить на память, только вот это, но это уж точно мое… прими, прими как сосед, как младший брат…
Страшно пугали Никиту эти зэковские штучки. Впрочем, дядя Леха тут же опомнится, смущенно насупится, отвернется, наклеит на порез пластырь, сядет, свесив голову, положив крупные руки на острые коленки. И шепнет:
– Иди спать. У меня минус.
Или вдруг с треском вновь расхохочется:
– А вот хрен им, а не капуста! – Сорвет пришпиленный холст с подставки и – швырнет в угол, подготовит новый, свежий холст… и – расплачется. Навзрыд.
– Что с вами, дядя Леха?!
– Со мной ничё! – вдруг начинал кричать мастер неожиданно тонким, как у мальчишки, голосом, топая ногами в валенках. – Н-ноль!
Пустот-та! Никому я не нужен! Несчастный маляр!.. Да, да!.. – не давая слова сказать Никите, бормотал в слезах дядя Леха. – Нету
Зинки, я бы горы перевернул… я, Деев, кому силы великие дадены, жить не хочу! Вот и малюю говно!.. Тоскливо мне, пацан! Как я завидую тебе! Без женщины, без любви нет человека.