Ваша знакомая сказала, что вы сдаете комнату. Это так?"

В первый же вечер я выделил Клеменсу большую полку в продуктовом шкафу. Через день там, в углу, оставляя уйму пустого места, робко притулились две пачки грузинского (знаменитого обилием щепок) чая, буханка осклизлого хлеба, банка консервов "Слаянская трапеза" (на картинке, разумеется, Василиса в кокошнике, внутри – частик в томате) и килограммов десять сероватого риса в двух больших полиэтиленовых пакетах. А еще через неделю продуктовая полка была уже забита карандашными эскизами (камерные, очень нетуристические виды Питера); кроме того, там встали впритык деревянная прялка (в разобранном виде, без колеса), спинка от финских саней, столбик из десяти новых краснозвездных ушанок – и сложенный вчетверо плакат из толстой, как фанера, бумаги: "МЫ НЕ БУДЕМ ЖИТЬ, КАК В АМЕРИКЕ! МЫ

БУДЕМ ЖИТЬ ЛУЧШЕ!!!"

Все это богатство, конечно, не помещалось у нового жильца в сданных ему, назовем так, апартаментах. И вот – с его вселением – эти хоромы, то есть комнатушка площадью 9,75 квадратных метров (имевшая убранством только кровать с выцветшим пледом и стол с матерным словом в подбрюшье), стала напоминать мне каземат Петропавловской крепости… Черт знает что! Она была по-петербургски сумрачной, старческой – правда, не в виде хрестоматийного гроба или пенала, – нет, она была почти квадратной, но грустной неистребимо.

Окошко этой каморки выходило в глухую, традиционно обшарпанную стену, украшенную – на недоступной человеческому духу высоте – розово-голубой надписью "СМЕРТЬ ЖЫДАМ", но, если посмотреть влево, над крышами, когда не мешали летние тополя, можно было увидеть золото на колокольне Никольского собора. А если плотно прижаться к стеклу левой щекой, одновременно с силой скосив глаза вправо, можно было увидеть бравый собор Измайловского полка… Тем не менее прежние жильцы, которых побывало немало, не внесли в облик этой каморки ровным счетом ничего нового. Ну, меняли местами стол и кровать… Ну, вешали на стенки каких-то плюшевых мишек (девицы) и план гостиницы "Прибалтийская" (юноши). Сменялись занавески, запахи, иногда даже обои…

Но, по сути дела, ничего не менялось.

А с вселением этого тевтонца… Сизая дымка принципиально другого времени плотно зависала везде, где он появлялся… Особенно плотная возле его тела… (Ага, дымка! Дымил, как паровоз, вот и "дымка"!

О'кей, другие тоже дымили… хоть топор вешай… хоть святых выноси… А дымки не было…) Так вот, как только я вошел к нему в комнатушку, где он уже успел сесть в своих военизированных брючатах на узкую кровать, – мгновенно увидал каземат Петропавловки…

Да, это случилось в первый же вечер, когда я зашел к Клеменсу…

Конечно, зашел, а куда денешься: свет включается здесь, туалет у нас там, сюда ставить нельзя, кладите сюда, запирайте так, отпирайте сяк – объяснить-то эту хренобень все-таки надо… То есть я все это и собирался объяснить – и даже в русско-немецком словаре посмотрел – на случай, если он по-английски не знает, как будет

"электровилка", – она состояла в родстве с чуть живой настольной лампой, была треснута и кое-как обмотана изолентой – так чтоб он с ней поосторожней… (Ладно придуривать-то… Вилку можно было и так показать… А по-немецки посмотрел для того, чтобы… ну… как бы это объяснить… А черт его знает…)

Итак, я постучал, услышал его "Херайн"^4 – и вошел. Он, уже без куртки, сидел на узкой кровати, еще не разобранной на ночь. Кровать с таким седоком справедливей было бы назвать койкой – не только казематной, но в равной степени казарменной, лазаретной… Он сидел, положив ногу на ногу, в тех же допотопных милитарных штанцах цвета хаки. Ноги его в этом тесном пространстве казались особенно негабаритными – я читал, что кузнечик подпрыгивает на такую баснословную по отношению к своему росту высоту, что – при тех же способностях – человеческое существо допрыгнуло бы до маковки

Исаакиевского собора.

Тевтонец выглядел именно тем самым человеческим существом. И еще казалось, что художник, его конечности здесь и сейчас при мне изображающий, применяет какой-то профессиональный трюк – ну что там мастера древнегреческие делали со ступенями храмов, чтоб те не уменьшались в перспективе… Итак, он сидел, держа левую руку на отлете… Локоть был небрежно поставлен на металлическую спинку кровати… В кисти медленно таяла сигарета – только начатая, но торчащая коротким сучком-обрубочком меж длинных, лучами, пальцев… один из которых (сейчас я разглядел это еще резче) был также обрублен… Пепел он стряхивал в половинку замызганной мыльницы, пристроенной на коленях… Изящно удлиненное предплечье – худое, как весло байдарки, – выглядело так, будто оно, как и кисть (с сигаретой и элегическим дымом), живет само по себе, не имея никакой связи с туловищем, где внутри – хоть это и трудно вообразить, – видимо, как у всех, спиралью электрокипятильника булькают себе и шкворчат вполне конкретные склизкомясые кишки… И уж тем паче рука не имела никакой связи с этой комнатой… Сизовато поблескивающие очки смотрели на меня прямо, устало и безразлично.

Я не сразу понял, почему изо всех сил заставляю себя вообразить его потроха… Осознал это позже, уже черно-белой зимой… Как бы это сказать… Ну, что ли, для баланса я такое трусливо пытался тогда сделать… Этот пришелец – собранный даже не из линий – из легких карандашных штрихов – повторяю опять – и готов повторить под присягой – был окутан сизым светом иного времени и пространства… И не то чтобы я хотел, за кишки зацепив, перетащить его в "нашу реальность", будь она проклята, – а просто невольно пытался ухватиться за соломинку… Какую еще соломинку? Ну, скажем,

"здравомыслия"…

И ничего, правду сказать, у меня ни тогда, ни позже с кишками не получилось. И про включатели-выключатели я ему так и не объяснил.

Потому что мгновенно увидел его (и себя) в сыром каземате

Петропавловки… Он болен (конечно, чахоткой)… Ясное дело, кровохаркает. Кровь, ясное дело, сплевывает в белоснежный платок с монограммой… Хранит под подушкой тощую связку каких-то немецкоязычных брошюр… Ну и, разумеется, "пачку писем, перевязанных голубой лентой"… Я сдавал ему квартиру возле Конюшенной, а он там, оказалось, какой-то подпольный кружок собирал… Стриженые барышни с крепкими папиросами, новые идеи, агитация… За то и сидит… На суде я все, разумеется, отрицал: никого не видел, не слышал… живу-де сам в другой части города…Что, кстати, подлинная правда (допустим). И вот сейчас – мне разрешили – я пришел пешком, с Песков… На последнюю свиданку… Что-то перед Первой мировой войной: лента телеграфа, с непривычным еще стрекотом передающая сообщение об успехе мелодрамы

"Убийство герцога Гиза"… умные пальцы карманника… ноздри взвинченного кокаиниста в артистическом кафе на Невском… казармы и плац Семеновского полка… инвалидские культяшки жестоко обкорнанных тополей, прозрачные на просвет апрельские кусты, под коими, презрев хлябь и мокрядь, добывают свой честный хлеб уличные проститутки… громовая побудка в казармах Измайловского полка… ежеутренние резкие вскрики муштры… йодистые, захватанные сотнями голодных лап порнографические открытки… светлые зонтики, обшитые по краям прозрачными кружевами, позолоченные лорнетки, складные ворсистые цилиндры: концерты в Павловске на вокзале… публичные сады с бухающей трубой военного оркестра… полноватый профессор палеонтологии в светлом жилете, русая бородка клинышком… сосредоточенный часовщик чистит швейцарский репетир в массивном, похожем на шкаф футляре красного дерева…

"Тут совсем пусто", – сказал я. "Где?" – спросил пришелец. "Да тут".

Он не ответил. "Вы так внезапно въехали, – продолжил я виновато. – Мы с женой не успели ни убрать, ни как-то украсить… – Я посмотрел ему прямо в очки. – Можно сейчас?" – "Вы можете, да", – кашлянув, мягко пробасил он. Я мигом притащил две большие фарфоровые чашки с оленями (обе поставил на низкий, невероятно удобный для сидения подоконник), к ним добавил горшок с плоским, как столовская котлета, бородавчатым кактусом и пепельницу из прессованного хрусталя… Над кроватью взялся прибивать пластиковые репродукции: "Переход Суворова через Альпы", "Итальянский полдень" и еще одну – с мерзкой, похожей скорее на вошь белой собачонкой, сосущей через соломинку пепси-колу (все вместе – представления о